Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине
Шрифт:
Подошла осень 1876 года. За год общения со студентами Степан многое узнал и усвоил. Лекции в тайных кружках лавристов, десятки прочитанных книг помогли выработать свои взгляды на жизнь и революционную борьбу. На заводах его знали как пропагандиста, встречали тепло, радушно, потому что он звал бороться за интересы рабочего класса.
Как-то вьюжным вечером к нему заглянул Пресняков. Он оброс бородой, и Степан еле его узнал.
— Слушай, Халтурин, завтра на Выборгской стороне состоится тайное собрание революционеров из вновь созданной партии «Земля и воля». Хорошо бы пригласить
— Хорошо смотрю, Андрей. А какая цель ставится?
— Борьба за свободу и равенство! Что, придешь?
— Где это? Найду ли я?
— Будь дома, я за тобой зайду.
— А Креслина и Пухова позвать? Пресняков поднес палец ко рту:
— Лавристов решено не приглашать — они противники открытой борьбы. Понял? Так жди вечером…
Пресняков и Халтурин пришли, когда собрание было в разгаре. Какой-то оратор в пенсне на шнурочке, которое поминутно соскакивало с его большого носа, говорил нервно, сбивчиво:
— Я, господа, решительно не одобряю устройство демонстрации. Это будет рассматриваться властями как нарушение спокойствия, как бунт. Могут возникнуть стычки с полицией. Возможны аресты наших людей. Полагаю, что демонстрация может нанести вред движению и урон организации.
Пресняков и Халтурин, молча поклонившись, уселись у двери.
— Нет, нет, нет! Это — трусость, господа! — вскочил у стола взлохмаченный человек с рыжеватой бородкой. — Отказываться от демонстрации нельзя! Это все равно, что отступать с поля боя, не приняв сражения. Хватит возвышенных фраз о социализме и революции! Они всем надоели. Народ ждет от нас решительных действий. Авторитет нашей организации вырастет стократ, если мы выйдем на улицу с красным знаменем. Я отметаю всякие опасения и твердо настаиваю на демонстрации. Она должна состояться в центре Петербурга. Надо все силы употребить на то, чтобы пришли не только просто праздная публика, а главным образом студенты и рабочие с фабрик и заводов.
— Правильно! Демонстрация должна быть всенародной, — крикнул кто-то с дивана. — Пусть устрашатся правители!
— За студентов мы ручаемся, — поднялся высокий человек, с горящими глазами под черной густой шевелюрой, — а о рабочих давайте спросим их представителей.
Все сосредоточили взгляды на сидевшем в углу плотном, широкоплечем человеке, с мужественным грубоватым лицом и окладистой бородкой.
— Это Моисеенко, — шепнул Халтурину Пресняков, — рабочий-пропагандист с Новой бумагопрядильной»
— Вы хотите сказать, Анисимович? — спросил председатель,
— Пожалуй, скажу, — поднялся Моисеенко. — Мы, рабочие, думаем, что полиции бояться нечего. В случае чего — сдачи дать сумеем.
— Значит, вы за демонстрацию?
— За демонстрацию всей душой. Придут наши рабочие, а может, сумеем и с других фабрик позвать.
— А я решительно протестую! — закричал первый оратор.
— Я тоже против! — фальцетом крикнул- тучный блондин из-за стола.
— Всё! Всё, господа, — решительно поднял руку председатель, — пререканиями мы ничего не решим. Я ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы демонстрация состоялась?
Энергично взметнулось
— Подавляющее большинство! Следовательно, господа, вопрос решен. Собираемся к десяти утра у Казанского собора. Я призываю всех, друзья, употребить максимум усилий, чтобы известить как можно больше студентов и рабочих Петербурга.
8
6 декабря было воскресенье. Степан проснулся затемно и больше уже не мог уснуть — волновался… Хотя Степану еще не исполнилось двадцати, но он чувствовал себя ответственным за судьбы многих рабочих, которые ему верили. Он понимал, что сегодня, впервые за всю историю России, рабочие и студенты должны выйти на улицу столицы с красным знаменем. Как к этому отнесутся власти? Может быть, откроют стрельбу или бросятся избивать? Вдруг многие из тех, кого он позвал на демонстрацию, будут убиты или изувечены? Что скажет он тогда их вдовам и сиротам?.. Степан вздрогнул, почувствовал озноб, натянул одеяло.
«Как бы все это ни кончилось — отступать нельзя! Народ не может жить в бесконечном страхе и нужде. Схватка с царизмом неизбежна. И кто-то должен ее начать. Так пусть это сделаем мы, молодые люди, не желающие быть рабами».
Степан вскочил, оделся, позавтракал в кухне один, вышел на улицу.
Было уже совсем светло. Пощипывал мороз, с моря тянул влажный колючий ветер. Мимо ехали извозчики, куда-то, скрипя валенками по снегу, спешили укутанные в шарфы и башлыки горожане.
Степан постоял у ворот, огляделся и пешком направился к Казанскому собору.
Там небольшими группками собирались люди, разговаривали вполголоса. Степан узнал своих, с Александровского завода, поздоровался.
— Тут, Степан Николаич, приходили студенты, говорили, что решено собираться на Сенатской, у Исаакиевского собора.
— Не может быть.
— Так говорили. Многие пошли туда.
Кто-то тронул Степана за плечо. Он обернулся и, узнав Моисеенко, протянул руку:
— Здравствуй! Говорят, некоторые пошли на Сенатскую?
— Да, я доже слышал. Но Плеханов сказал, что туда уже посланы люди, чтобы всех звать обратно.
— А где Плеханов? Ты знаешь его?
— Греется в соборе. Он будет говорить речь. Многие туда пошли. Ты тоже своим скажи, чтобы шли в собор. Не надо привлекать внимание полиции.
— Ладно, скажу. — Степан шепнул рабочим, чтобы пошли погреться, и сам вошел под высокие своды Казанского собора.
Там было тепло и пахло ладаном. Усиленный эхом гулко звучал могучий бас протодьякона. Народ постепенно подходил, растекаясь по храму. Многие, чтобы не вызвать подозрений, истово крестились и клали земные поклоны…
Прошло около часа. И вдруг, когда многоголосо запел хор, у дверей началось движение — рабочие стали выходить. Степан тоже направился к двери.
Когда он вышел, на площади уже собралась большая толпа: студенты, гимназисты, рабочие и просто случайные прохожие.
— Степан, здравствуй! — взял его под руку Пресняков. — Пойдем поближе.
Они протиснулись к лестнице, где стояли богатырь в синем чапане и худенький молодой человек в барашковой шапке, в пальто с поднятым воротником, с темными усиками и шкиперской бородкой.