Кембрия. Трилогия
Шрифт:
– И тысяча маленьких щитов из липы толщиной в два пальца, – продиктовал Дэффид. – Да, мы это сделаем. Теперь об остальной защите. Я размышлял над этим. Металла нам не хватит. А потому я предлагаю стеганый доспех. И мы не будем шить его сами. Просто поставим ткань. С учетом морской перевозки, которая часто портит шерсть, это будет льняная ткань. На пять тысяч тысяч стеганок.
– На двенадцать тысяч, – предложил Эмилий. – Стеганка не лорика. Прослужит меньше. А берберы сами предпочитают именно этот доспех. Прибавь еще столько же пар сапог. Нас вполне устроит сарматский тип.
Это означало – работы хватит всем ткачихам. На всю зиму. А также что кожа поднимется в цене.
– Сделаем и это. Но часть, менее половины, возможно, окажется из шерсти. Тогда при перевозке штуки шерсти лучше везти внутри льна, который примет сырость в себя. Записала?
Эйлет кивнула.– Теперь о сложном. О наступательном вооружении. Нужны ли вам луки? Это простое оружие из вяза, не очень сильное. Тетива изо льна и шелка не будут бояться сырости.
– Разве вместе с лучниками. – Римлянин приуныл. По хорошему в каждой византийской пехотной фаланге непременно были ряды лучников. Три из семи, а лучше – четыре из восьми. Но за полгода их не натренировать.
Дэффид развел руками.– Немного в запас и для наемников, – решил, наконец, Эмилий, – около пяти сотен. Зато нам нужны стрелы. И много. Без ограничения. Сколько сможете сделать. Для тех стрелков, что уже есть…
А потому вопрос о стрелах – точнее, о древках и наконечниках раздельно – пришлось отложить. До тех пор пока не выяснится, сколько же металла останется после оснащения армии прочим наступательным оружием.
С которым оказалось сложнее всего. Византия традиционно делала ставку на копья, как греки, – и тут особых проблем не возникло. Листовидный наконечник кельтского типа и ясеневые древки римлянина устроили, и он заказал их – пять и шесть тысяч. Но Византия не забыла и короткий пехотный меч. Знаменитый римский гладий.
– Пять сотен. Больше никак. И руда есть – кузнецов не хватит.
Дэффид предложил топоры и булавы. Булавы – тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял – для легкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но…– Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь – у нас все обучение поставлено на колющий удар.
Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что «Стратегикон» Маврикия допускает вооружение пехоты секирами, у которых на один конец надето железко, а на другой – острый наконечник. Как у дротика.
Дэффид подумал.– Выглядеть будет гадко, – заявил он, – но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьем. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а?
– Вы умеете лить железо? – у римлянина глаза на лоб полезли. – Как бронзу и свинец?
– Можно и так сказать. Только никакого «мы». Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок…
Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство – и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и все подробно показать. Разведчик внутри
После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана – а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения – но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шелк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключенной именно после передачи задатка.
Вокруг цепи, рычаги и тросы. А еще вокруг сон – Клирик это сознавал очень четко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый, мертвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что‑то высокое, тяжелое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблескивает углами камеи.
– Кинжал не забыла? Ну соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъемного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придется ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью‑нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна – от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда темных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плеч красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления – но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал – сначала говорить, потом петь. Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло – чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще все на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки – скоро, очень скоро – наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утер скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова. Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив – на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.