Кембрия. Трилогия
Шрифт:
– Кто там? – спросила Сиан, как родители учили. То есть – разговаривать ласково, но дверь не открывать.
В дверь поскребли еще раз и подвыли чуть‑чуть. Высоким голосом, знакомым.
– Майни? Это ты?
– У‑у‑у‑о, – согласно. И царап‑царап.
– Майни, ты правда озверела?
– У‑у‑у‑а, – печально. Царапанье стало неуверенным.
– Майни, мне велели тебя не пускать.
– У‑у‑у‑и, – жалобно. И тихие шаги – прочь.
Сиан не выдержала. Оттянула засов, открыла дверь. Сида странно упругой походкой, слегка выгнув спину уходила по коридору. Показалось, сзади широкий пушистый хвост покачивается. Со следующим ударом сердца оказалось – никакого хвоста. Просто складка на юбке.
– Майни, не уходи.
Немайн медленно, сверху вниз, развернулась – сначала голова, потом туловище, потом, прыжком, ноги. Одежка в крови, из уголка рта стекает. Мама что‑то такое рассказывала – у Майни кровь уже шла и носом, и ртом, и всяко…
– Тебе плохо? Сейчас до постели доведу, позову, сбегаю. Сейчас‑сейчас…
От самки‑подростка – изнутри всплыло: родная – правильно пахло. Прямой взгляд в лицо. Та, что надо! Что делать с ней, непонятно – чувство неправильного отпустило, чувство правильного молчит. Но место, в котором она сидит, отличное, сухое и достаточно темное. А внутри много теплого и мягкого! Почему‑то двумя половинками. Инстинкт говорит – неправильно. Но поправимо, половинки легко сдвинулись вместе. А подстилка хорошая. Можно свернуться калачиком вокруг детеныша. И заснуть. Сытый организм напоминал – пора отдохнуть, пусть желудок работает. Та, что показала славное место, забеспокоилась, попыталась убежать. Глупая, зря, все хорошо. Сида успела ухватить ее рукой. Успокаивающе поворчала. Та вроде поняла, села рядом. Могла и прилечь, места снаружи осталось достаточно. Ухо! Чешет за ухом. Приятно. Погладить руку. Глаза слипаются. Снаружи снова дождь. Осень. Много отъевшейся за лето добычи. С утра займемся. Той, что за ухом чешет, надо бы побольше вкусного выделить. Шариков тех мясных, вкусных, или вот гладкого, которое в воде с запахом травы плавало. Той, что кормила, – побольше. А той, которая защищала маленького, – надо бы и лучшее. Вот только она главная, делить ей. Решение: проследить, чтоб себя не обидела.
Спать помешали. Хлопнули дверью… Поднять голову, зевок вышел непроизвольно. А, свои. Можно спать. Сквозь дрему непонятное, успокаивающее, баюкающее ворчание.
Эгиль ходит за Немайн – на расстоянии. Вежливой тенью. Вот и к Сиан пришел. Так и застал – Немайн калачиком вокруг маленького, а Сиан ей уши мнет. А сида довольно урчит.
– Все хорошо, я вижу, – разъяснил себе очевидное, – но я вам составлю компанию. Никто не против?
– Ур‑ру? – сонно.
– Составь. А как ты папу с мамой уговорил, чтобы Майни под замок не сажать?
– А истории им рассказал. Такие, которые частью сам видел, частью по следам разобрал. Не сам, а хорошие охотники – при мне.
– Расскажи и мне.
– Отчего не рассказать? – Эгиль набрался храбрости и погладил по голове ту, которая сейчас была росомахой. Сида проснулась, приподняла голову, потерлась о руку щекой. Оборотень не зверь – тело остается человеческим, а вот душа… Ясные серые глаза. Умные – но немые. До завтра. В книге написано – она ничего не вспомнит… Немайн намерилась спать снова, а Эгиль завел неторопливый охотничий сказ. Не совсем тот, что родителям. Без некоторых подробностей. – Начать с того, что запереть росомаху нельзя. Можно убить или покалечить. Но любой запор или узел ей уступит. А нет – выйдет через пол, потолок. Или сквозь стену! Но выйдет. А потом… Если росомаха на кого‑то сердита всерьез, шансов у него нет. Затравит. При этом, если зверя не обидеть смертельно, нападать не станет. Если огорчить слегка… Разгром в доме, как если бы его брали штурмом. Росомаха вообще зверь очень домовитый. Оттого и в человеческих жилищах хорошо разбирается. Был случай. Повадилась у одного охотника росомашка добычу из силков таскать. Любимое ее занятие, замечу. Ну тот в восторг не пришел, хотя зверюга ему попалась правильная – брала каждую десятую птицу, и точка. Дань за то, что на ее земле охотится. Охотник пожадничал. Не столько даже добычи, сколько самих ловушек. Лапы у росомахи знаете какие. А уж когти… Так что, открыв ловушку, она ее, понятно, ломала. Причем приманку никогда не жрала, ни‑ни. Соображала, когда нужно прийти за крупненьким.
А охотник наш спать уже не мог, с открытыми глазами ночевал, и в глазах у него стояли серебряные марки, недополученные за куниц и соболей. Решил росомаху извести. Ну она это не сразу поняла. Сначала хотел он извести ее ядом – чтобы шкуру не испортить. Достал из ловушки куницу, не пожалел, брюхо распорол, гадости, по случаю у волхва прикупленной, насовал туда и принялся ждать, когда за сотню маленьких шкурок зверюга расплатится одной здоровой. Дождался он только того, что куница та совсем заледенела – а зимы в Норвегии, как я говорил, суровые. Снег выпадает и лежит. А не как тут.
Понял, не будет росомаха жрать отраву. Тогда решил ее заохотить сам – с луком, с рогатиной. И с большой собакой. С маленькой нет смысла. Кроме как от собаки избавиться, так на то более простые способы есть. Забыл, что по сути своей росомаха есть очень большой хорь. И получила его псина копчиком в кадык. Точнее, вонючую струю в нос. Сам он росомаху в тот раз и не увидел, только услышал как собака ноет, поспешил – а та, скуля, навстречу, да носом в штаны. В общем, штаны выбросить пришлось. А от собаки попахивало потом долго. А без собаки искать в лесу росомаху… Можно. Возле своих ловушек. Но ловушек много, человек еле‑еле их обходить успевает. А росомаха успеет три раза – да у нее и другие дела есть, ей‑то серебром за шкурки не платят. Ну а и встретятся у одной ловушки, так что? Эту шкурку росомаха
Сиан припомнила сказки Анны о Махе. Которая приходилась Немайн – ой, забыла! – внучатой племянницей. А Мабону дочерью. Которая бегала быстрее лошадей – да вот беда, ее заставили бежать беременной. И все из‑за дурацких ирландских обычаев и похвальбы мужа… А Эгиль продолжал:
– Вот только есть такая штука, как воля богов. Везением и не назовешь. Встретились они. Росомаха как раз убирала попавшую в ловушку рысь. Добыча большая, бросить жалко. А пришлось, как стрела над головой свистнула. Вот тогда до росомахи и дошло, что на нее охотник затаил. Что убить хочет – не поняла еще. Решила, что гадости делает, с угодий желает выжить. Ну тут – кто кого!
И начала рыже‑бурая веселиться. Для начала все ловушки стала опустошать. Все! Иногда только не успевала. Поначалу рядом прикапывала, так, что найти нетрудно, – предупреждала. Тот не понял. Так что уносить добычу стала она подальше. А там и в сарай наведалась, где у охотника на морозе меха лежали. Чтоб шкуры не выделывать и чтоб не сгнили. Все разорвала в клочья. В маленькие клочочки, меньше беличьих хвостов, которые никакой цены не имеют.
Охотник понял – или он, или медведь трупов note 12 . Убил кабана – в одиночку, рогатиной. Головой наживил ловушку, остальное уволок к себе. А росомаха не дура. Знает, что кабаньи головы отдельно от туш по лесам не бегают. Поскакала – а она скачет как лошадь в галопе. Лапы при этом след в след ставит. Получается, будто на двух шла. Ну если осмотреться хочет, и точно, встает на задние. Увидела голову, притормозила, стала троить – то есть иногда не попадала след в след, то одной лапой, то другой. Заволновалась, значит. Посмотрела, покумекала. Догадалась – где рвануть, где стукнуть. В общем, была ловушка – нет ловушки. Голову съела. Принюхалась. Учуяла след, по которому охотник тушу тащил, – и туда. А кругом снег, и толстенный. Ну она не проваливается – лапы широкие. Долго, коротко – а вот она, изба охотника. И склад, на который он повесил новенький и очень дорогой римский замок. Привезли откуда‑то, вот как бы не через Дивед. А все равно через четвертые руки, четыре купца прибыль взяли. Представляешь, сколько у нас такая штуковина стоит? Замок этот я видел – росомаха долго когтями ковыряла. Не просто рвала, а именно ковыряла в отверстии для ключа. Будь у нее лапищи потоньше… Открыть не смогла, а тут уже утро, охотник скоро проснется. Ну она к поленнице. Та как раз жердями была подкреплена. Вот дверь она парой таких жердин и подперла. Оконца маленькие, человеку не пролезть. Не то чтоб охотник приступа боялся, а для тепла. Ну а сама стала разбирать крышу в сараюшке. А охотнику пришлось – в доме! Пока проснулся от грохота, пока понял, что через дверь не выйти, пока верх разбирал, туша в лес переселилась. Стреху разбирать – к покойнику. Ну да охотник белолобую в покойники записал. У них, у росомах, как бы повязка на лбу – у кого желтая, у кого рыжая, почти и не заметная, а у иных вовсе белая. А еще шлея по боку, тоже светлая. Сделал лучшую ловушку. В такие росомахи попадаются. Те, что поглупее, – всегда. Да и эта… Пришлось охотнику дерево расщепить, да распереть половинки. Заложить между тушку заячью и ждать. Сделал свое дело и спать пошел. Спал и видел во сне, как наглая зверюга воет, насмерть сжимаемая половинками дерева. Не учел одного – если дотянуться когтями до дерева и изо всех сил рвануться вверх, и только вверх, пока не хрустнули ребра, пока осталась сила от последнего вдоха, то вырваться можно. А в маленькое окошко, в которое человеку не влезть, росомаха проникнуть может. Она будить охотника не стала. Полоснула по горлу во сне. Мы его так и нашли – улыбающимся. Добренькая она, росомаха. Я бы непременно разбудил врага, прежде чем убить. Чтобы тот прочувствовал. А ты?Note12
12
– Не знаю, – сказала Сиан. – Не знаю. Но на Майни это похоже. И стра‑ашно!
Эгиль кивнул.– Оборотень всегда похож на свою звериную форму. Даже когда человек. Но росомаха – это не всегда пакости и месть. Вот могу рассказать, как росомаха на хуторском подворье жила. Щенком ее подобрали, молочным и слепым. И дернула хуторянина нелегкая вырастить ее при доме, как собаку. Волчья порода, говорит, людям служит – пусть и эта порасстарается. Так и оставил. Сначала в доме держал. Потом стал во двор выпускать. И знаешь, безобиднейшее вышло существо. То есть действительно безобидное – ни оно, ни его. Петух задирался – тыльной стороной лапы отмахнулась. Далеко летел, куры так не умеют… Одна беда: жрать – прорва бездонная. Ей не жалели, даже и мяса. И то, бывало, не хватало. Ну она свое на скотном дворе добирала. Не то, что ты подумала, нет. Что у лошадок в тороках, что у свиней в корыте – это да, а чтоб саму скотину тронуть – никак. И всякий человек к ней привык.