Кембрия. Трилогия
Шрифт:
– И вот еще, – сказала Немайн ученицам за ужином. – Как видите, зависеть от доброй воли механика невесело. Медб, конечно, дама аккуратная, хотя и горячая. Но вот, например, заболеет у нее ребенок, муж уйдет… Тут она и забудет пнуть лишний раз подручного. И снова труп. И хорошо, если один!
– Не надо! – попросила Эйра. – Она хорошая!
– Зачем ты ее так? – спросила Анна. – Или просто судьба?
Без всякого недоумения переждали смех наставницы. Немайн‑то славилась
– Непреодолимой судьбы не бывает, – отрезала сида, – так что все в руках самой Медб. И наших. Что можно сделать, чтобы трос не обрывался?
– Избавиться от троса, – немедленно отреагировала Анна. – Нельзя ли не поднимать лифт за крышу, а подпирать его снизу?
Полчаса спустя они с Эйрой добрались до архимедова винта и легли спать счастливые. Придумали новое заклинание да еще и человеку судьбу исправили. Хорошо! Немайн тоже осталась довольна, хотя и убедилась, что никакие новые слова к инженерному делу не прилипнут. Хотя бы потому, что получались у нее таки ведьмы! Просто их колдовство работало, и надежно… Что ж. Ведьмы и чародеи? Так тому и быть!
Таков был первый несчастный случай, насквозь понятный. Насчет души в машине викарий и не сомневался: человек потому и создан по образу Творца, что сам наделен правом творить. И если Господь наделил человека способностью к обожению, уподоблению себе, то отчего и мастеру не вложить в вещь способность к очеловечиванию? А значит, способность чувствовать и реагировать. А что пастве пришлось три дня читать проповеди в духе Максима Исповедника – не беда, а повод лишний раз самому припомнить тяжелоязычные, но исполненные истины аргументы, против которых в свое время не устоял блестящий, но несколько легковесный оратор Пирр. Перевести высокие слова в простые оказалось куда как нелегко, но гленцы после речей викария расходились уверенные, что инструмент, и вообще всякая добрая вещь, любит уход, а вот разных мелких бесенят придумывать, чтобы оправдать собственное разгильдяйство, не следует.
Зато второй случай суеверия укрепил, и с ними пришлось бороться. Уж насколько вышло…
Анна спокойно спала и явно до утра просыпаться не собиралась. А вот Эйра поворочалась и проснулась. Немайн не было. Арфы – тоже. Эйра вспомнила – сестра дома играла шелковинкам. Стало интересно – кому здесь? И – где? В доме сиды не нашлось. Эйра развела руки и показала отсутствующей сестре‑наставнице язык. Эта задачка была из очень простых.
Всех дел – притвориться спящей. Подождать, пока Немайн вернется. А потом разыграть собственное пробуждение и поиграть в вопросы.
– Я не играю, – объяснила сестра свистящим шепотом, – я пою. В пещере Гвина. Уже неделю. А что?
– Там осталось что‑то опасное? Нужно предупредить работников каменоломни.
Немайн испытала мгновенную гордость за сестру.– Нет там ничего, не беспокойся. Ой, Анна проснулась…
– Я и не спала, – зевнув, соврала старшая ученица. – Вижу, сестра твоя не спит. Значит, задумала что‑то. Нужно проследить. Чтоб не влипла. Да и интересно. А зачем ты там поешь? Если опасности нет?
Немайн издала вздох. Тот самый, который купцы прозвали
– А почему Тристан палкой машет и боком прыгает? Мне нужно тренироваться! Чтобы петь лучше. И чтобы вообще не разучиться петь…
И к поступлению в консерваторию подготовиться. Во сне. По крайней мере старик‑композитор, который снился Немайн с завидной регулярностью, заверял, что как только она сочтет себя готовой к поступлению, консерватория немедленно приснится. Вот только петь для этого нужно не только во сне.
В пещеру пошли втроем. Немайн пела вокализы, Эйра щипала арфу, Анна наслаждалась – выходило, что богиня и арфистка‑аристократка играют персонально для нее. Голос Немайн казался холодным, узким и блестящим, он совершенно не подходил к внешности больного ребенка, которую избрала себе сида для поселения с людьми. За ним стояло что‑то могучее, великолепно‑льдистое, жестокое, но не бездушное. Но вот в том, что голос сиды может убивать, Анна понемногу начала сомневаться. А зря.
Одним прекрасным – зелень холмов и редкое в ноябре солнце – утром каменотесы вытащили из пещеры человека. Который вечером во всеуслышание хвалился, что собирается подслушать пение богини! Ну, вот и подслушал. Как сказал один из кэдмановских вояк: «Если я стреляю из лука в мишень, человек, добровольно вставший перед ней, – самоубийца!» Что голос сиды – оружие, знают все. Что убивает Неметона по‑свойски, чистенько – тоже. И на этот раз вышло не особенно жестоко. Друид‑лекарь, осмотрев убитого, вовсе насмешливо хмыкнул и сообщил, что богиня просто пугнула наглеца. А тот с перепугу да сослепу – факел‑то зажечь не осмелился – ударился о камень головой. И вот все об этом дураке!
Немайн же констатировала факт: вокализы действительно оказались оружием. Психологическим. Услышав нечеловеческие завывания – а Немайн, шалости ради, забиралась на распевке в четвертую октаву, хотя в основном разрабатывала середину и низы, как советовал призрак из снов, – бедняга, решивший переночевать в пещере и послушать песни сиды, испугался. Что ж, кельтское любопытство иногда бывает пороком. То, что Хранительница правды выплатила виру клану погибшего, все сочли жестом щедрым и необязательным. Анна даже помянула «добренькую сиду‑транжиру», а Тристан заявил, что это истинно по‑рыцарски.
Немайн этот случай прибавил работы, создав славу добренькой. Из‑за чего к ней полезли судиться с мелочами, отвлекая от настоящей работы. Чтобы не терять на суд больше одного дня в неделю – ради действительно важных дел вроде споров между кланами – пришлось ей кодифицировать камбрийское обычное право. И назначить нескольких заместителей – по одному от каждого клана, велев судить тяжбы внутри кланов, при желании сторон и дозволении старшины, по книге сиды. И присягу принять: «Читать, что написала Хранительница правды, без искажений, без пропусков, без дополнений, то, что подходит случаю. И да покарают меня Господь‑Спаситель и Владычица Холма, если я нарушу клятву»… Текст клятвы судьи зачитывали перед вынесением суждения о деле. Процесс записывался. К изумлению Немайн, кодекс оказался куцым: множество обычаев настолько сами собой разумелись, что заносить их на пергамент никто и мысли не имел…