Кембрия. Трилогия

Коваленко Владимир Эдуардович

Глава 5

ЦЕРКОВНЫЙ СУД

Июль 1399 года ab Urbe condita Ночь на последний день месяца, названного в честь божественного Юлия Цезаря, выдалась спокойной. Теплый дождь ласково выстукивал колыбельную о сланцевую черепицу крыш, и Эйлет благополучно позволила сну себя сморить. Никакое беспокойство за приемную сестру не грызло – не верилось, что с ушастым недоразумением может произойти что‑то плохое. Вообще. В принципе. И перебитая в бою рука ничего не меняла. Подсознанию не прикажешь. Вот кажется, что сида спит на соседней постели который год – и пусть память твердит, что до этого лета младшей в семье была Сиан, что толку? А неслышное, меленькое и частое дыхание не то, что убаюкивает – стоит ему прерваться

или сбиться, как с постели подбрасывает, словно стрелу из лука. Но дождь сейчас громче… Барабанный оркестр на крыше стих за полночь. И Эйлет настороженно приподнялась в постели.

– Ушастик, ты здесь? – В ответ тишина, а сида обычно сквозняки слышит.

Дождь, может, и утих, а тучи остались. Темно.

– Ладно. Притворяешься – будет тебе взбучка…

Эйлет встала, на ощупь двинулась по комнате. Не то чтобы детские шутки в характере сиды. Наоборот, сестра казалась очень взрослой. Иногда взрослее отца. Но именно взрослее, а не старше. Опытнее – но не умудреннее. Да и опыт у сиды странный. Вот как можно быть сразу и невозможной разумницей, и не от мира сего? Из‑за этой милой особенности от сиды можно ожидать всего. Ну почти всего. Родне и клану не навредит. Но выкинуть коленце, которое никому другому и в голову не придет – совершенно в ее вкусе. Например, когда на пятый день ярмарки Эйлет, которой пришлось помогать сестре в ее бесконечной писанине, едва не дошла до истерики, сида велела никого не пускать в контору и полчаса сидела с сестрой в обнимку. Потом пыталась пустить ей зайчик в глаз своим красным камешком. Не получилось. Зато начала разглядывать камею. Результат: мастер – резчик по дереву получил заказ на десять штампов с полным текстом охранной грамоты и еще на десять – с текстом заемного письма. Почему на десять, стало ясно, когда к концу ярмарки осталось по пять. Зачем понадобились печати "Предъявителю сего" и "Действительно только при наличии передаточной записи" – понятно сразу. А для чего "Не возражаю. Полыхаев." – нет. И почему именно этот маленький ненужный штампик вызвал бурю восторга и радость на три дня? При том, что сида им ни разу не прикоснулась к чернильной подушечке?

Так что затаить дыхание на минуту‑другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель, с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд – ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу – морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться шелковинка, их‑то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно…

Сразу за дверью Эйлет услышала странные тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда – непонятно! Стало неуютно – но интересно. Вдохновенное любопытство – прирожденный порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаешь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остается только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздается голос Немайн:

– Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной?

– Я шелковинок распугала, – повинилась Эйлет, – которые тебя слушали. Они не обидятся?

Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать – но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далекий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра – приглушенная мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка – по славянским меркам, конечно. Так, светло‑русая. По местным меркам – образованная умница. Вот про шелковинок знать хочет. И задает вопрос эксперту. Кому знать все о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ, исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой – шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда‑то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками – но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живет – тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое… Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привел в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи – Немайн, разумеется,

ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла – долго слышались ругательства, потом чудо‑юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии!

– Нет, что ты. Житейское дело. Думаешь, ты первая о них спотыкаешься?

Эйлет примерилась присесть.

– Не сюда, – торопливо вставил Клирик, – не сюда… Так, чтобы я тебя видела. Всю. Чтобы любовалась! Ты даже не понимаешь, какая ты сейчас красивая. У тебя волосы королевы Медб. Лучистые брови. Глаза – озера тьмы! И кожа белее льна.

А под этим льном ничего нет. И это не вызывало никакого отклика. Клирику стало грустно. И немного обидно. Вот ведь угораздило поселиться под одной крышей с шестью блондинками. В качестве рыжей!

– Это что, новое упражнение в меде рун? А про волосы королевы фей… Неужели правда?

– Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью еще краше.

Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела – неотрывно – на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить?

– Правда‑правда.

Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже – но сида стала другой. Низкий, хриплый голос – еще ниже, чем при переводе Книги.

Днесь Господь явил мне чудо, Девы тонкий стан огранив, Вот пред ней склонился разум, Воли воле не оставив. Плеск волн. Один из немногих приемов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы были. Сида это придумывает прямо сейчас? Или сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо. В ней единой поместилось Все величие вселенной. Бровь ее переломилась Бездной белых крыл над пеной! Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом. Пчел вино – ее дыханье, Очи – мудрость древних рун! Губы ласковы, как море! Грудь – морских коней бурун! Лишь когда каждое слово стало ударом в душу – сида замолчала. Голова вздернулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн ее поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня – нет, уже превратилась, сейчас увезет далеко‑далеко, навсегда‑навсегда – к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.

– Вот так нас завоевывают мужчины, – сообщила тускло, – иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, – тень ушей дернулась, – правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… не обязательно словами… гони в шею! Не справишься – помогу. Солжет – язык вырву.

Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чертики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра больше ничего. Кроме разве что арфы.

– Арфа… Это арфа?

– А что?

Эйлет еще в себя не пришла – а сида, как ни в чем ни бывало, возится с инструментом.

– Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой. – Руки‑тени пытаются изобразить нечто женственное. – А это гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб.

Или пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и все такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были…

– Как вы на этом играете?

– Никак. Если мама не заставляет. Маме некогда. А у нас не получается! Даже у Эйры выходят только совсем простенькие мелодии.

Выяснилось, все не так плохо, как кажется. Хуже! Клирик видел перед собой второй по совершенству инструмент эпохи – за первым, органом, нужно ехать как минимум в Африку. К византийцам. А прославленная ирландская арфа… Ну не гроб. Это сгоряча. Ящик. Внутри щедро натянуты струны. Все. Желаете взять полутон? Прижимайте струну к деке рукой, другой играйте. Два полутона подряд? Или вовсе музыка в шотландском стиле? Из одних полутонов? Как хотите, так и успевайте. Ловчите. Изворачивайтесь. Иначе, ваш предел – корявый «Чижик‑Пыжик». Хотя… насчет одних полутонов – идея! Если все струны прижать разом… Чем‑нибудь. И привязать это что‑то…