КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1
Шрифт:
18. РЕЙС «ПАН АМЕРИКЭН» НЬЮ-ЙОРК — КАЙЕННА
Март 1978 года
«Если ты не бросишь курить, то скоро умрешь!..»
Эта суровая фраза-приговор прозвучала так отчетливо и близко, буквально у самого уха, что я непроизвольно дернулась и оглянулась. Однако заподозрить хоть кого-нибудь из нескольких десятков представителей обеих полов с отстраненными выражениями лиц, дожидавшихся в 37-й секции международного аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди объявления посадки на рейс авиакомпании «Пан Америкэн» Нью-Йорк — Кайенна, не смогла. Этим людям не было до меня никакого дела: перед вылетом любой нормальный человек слишком сосредоточен на предстоящем испытании в воздухе, чтобы искать новые знакомства на земле.
«Умрешь, умрешь, умрешь!» — назойливо, с казенными интонациями отдела пропаганды Минздрава СССР, вещал на ухо все тот же голос. Еще раз беспомощно оглядевшись, я наконец сообразила, что этот страшный диагноз принадлежал мне. Вернее, моему внутреннему голосу. В песке оранжевой тумбы-пепельницы,
«Двенадцать пробоин в ваших легких!»
После нелегких вычислений в голове я пришла к выводу, что закуривала новую сигарету каждые пять минут. То есть практически целый час беспрестанно курила.
Тяжело вздохнув, я вонзила в песок тринадцатый окурок, вытащила из сумочки изящную французскую косметичку — еще один подарок в дальнюю дорогу от несгибаемой мучительницы Паулины, — взглянула на себя в прямоугольное зеркальце, вмонтированное в серую перламутровую крышку, и вздохнула еще раз. Увиденное отражение мгновенно вызвало целую цепь ассоциаций, замкнувшихся, как это со мной часто бывало, на одной из трагикомических историй моей непотопляемой подруги. Когда-то она рассказывала мне, из-за чего, собственно, разошлась со своим первым мужем, который — опять-таки по ее словам — влюбился в нее с первого взгляда. Он, как выяснилось, органически не переносил чудовищного количества теней, туши, дермакола и остродефицитных польских румян, которые эта странная женщина, с упорством несостоявшегося художника-пейзажиста, с утра пораньше, пока ее благоверный еще не успевал разверзнуть капризные очи, накладывала на свое многострадальное лицо. Подруга стоически переносила злобные нападки привередливого мужа, но однажды не выдержала и сказала: «В гробу, куда от такой жизни меня положат очень скоро, ты сделаешь мне макияж так, как тебе больше нравится!..»
Впоследствии она утверждала, что то была просто шутка. Однако первый муж моей подруги, даже несмотря на то, что влюбился в нее с первого взгляда, на деле оказался человеком без чувства юмора, а потому понимающе кивнул, небрежно обронил, что у него кончились сигареты, осторожно прикрыл за собой дверь и больше уже в квартире моей подруги никогда не появлялся. Ох уж эта загадочная душа мужчины, обнаружить которую может только опытный уролог!
Так вот с макияжем на лице, к сложным секретам которого иезуитка Паулина приучала меня буквально с первого дня на шпионских курсах повышения квалификации в двойном номере майамского отеля «Мэриотт», я представляла себя исключительно в гробу. В конце концов, Паулина имела университетский диплом доктора психологии, а потому все было продумано и выверено до мелочей. С одной стороны, доведение разреза моих глаз с помощью особой туши до немыслимых размеров профессиональной уличной проститутки, выпущенной из исправительно-трудового учреждения с диагнозом главной надзирательницы «Безнадежно неисправима и социально опасна», очерченный специальным темно-коричневым карандашом и без того заметный рельеф губ и жуткий чахоточный румянец на верхней части скул настолько преображали внешность, что узнать во мне ту самую В.В. Мальцеву, которая еще полгода назад воспринимала любой цвет колготок, кроме телесного, как безошибочный признак самого низкопробного и отвратительного блядства, было практически невозможно. Однако, с другой стороны, все в этом павианьем окрасе лица было настолько ярким, вызывающе броским и крикливо-вульгарным, что воистину надо было родиться человеком без органов зрения и обоняния, чтобы не попытаться разглядеть меня как следует и в итоге, после ощутимых усилий, все-таки узнать.
«Ты — приманка, — вспомнила я нудные, липучие, как репейник, и логичные на все сто процентов наставления седоголовой Паулины, — А работа приманки в том и заключается, чтобы те, для кого она предназначена, были страшно довольны, проглотив ее целиком, не разжевывая и не пробуя на вкус. Ты умная женщина, Валечка, у тебя, безусловно, имеются в наличии мозги и способность рассуждать. Но хватает этих мозгов и рассуждений только для того, чтобы поступать так, как ты поступаешь. То есть, используя своего любовника-разведчика, потерявшего голову и плюнувшего на свою карьеру, раздобыть крепкие документы, сделать жуткий грим, чтобы до невозможности изменить внешность, и скрыться там, где тебя, скорее всего, никто искать не будет и где ждет твой также скрывающийся от начальства любовник. Для этой цели Французская Гвиана — прекрасное место. Забытый Богом утолок Южной Америки, сплошные тропические леса, место ссылки для самых отпетых головорезов и минимум пятнадцать авиарейсов в день в соседнюю Бразилию, которая, собственно, и является конечной целью твоего бегства. Ты знаешь, что тебя ищут. Те, кто тебя ищет, знают, что тебе это известно, а потому ждут от тебя именно тех шагов, которые ты предпринимаешь. В твою сторону будут коситься, кокетливо подмигивать или изображать на лице крайнюю степень брезгливости… Ты будешь чувствовать себя ужасно, омерзительно, не в своей тарелке. Повсюду — в самолете, на улицах, в кафе к тебе начнут клеиться мужчины всех возрастов и предлагать все мыслимые блага жизни — от венчания в римском соборе Святого Петра до тридцати пяти долларов за час любви в номере мотеля… И любой, — запомни, Валя! — любой может оказаться именно тем человеком,
Очевидно, Паулина и в самом деле владела некоей тайной, секретом чудодейственного рецепта вколачивания в чужие мозги необходимой информации. Я помнила все ее наставления так, словно учила их с детства, с первого класса, когда, совершенно не вдумываясь в смысл, зазубривала строки «Я помню город Петроград в семнадцатом году…». Но что толку от этой пусть даже фундаментальной, но все-таки теории, если на практике я чувствовала себя просто ужасно?
Совсем незначительное просветление на душе от предстоящих перемен, атмосферы дальней дороги и появления хоть чего-то принципиально нового в моем беспросветном бытии абсолютно бесперспективной советской изгнанницы мгновенно испарилось и улетучилось куда-то наверх, под диковинные аэропортовские плафоны, стоило только мне освободиться от опеки Паулины и остаться наедине со своей ручной кладью и невеселыми мыслями в секции тридцать семь. Конечно, я могла и дальше, как та самая несчастная лошадь, натуралистически изображенная на плакате в женской консультации, методично убивать себя никотином, стараясь при этом не думать о зловещем предупреждении Минздрава СССР о том, что «курящая женщина кончает раком»; могла полностью раствориться в чувственных воспоминаниях, представляя руку Юджина на своей щеке, плечах, не думая при этом куда, а главное, на сколько, так таинственно исчез любимый человек; могла вообще плюнуть на все это советско-американское детектив-шоу, ринуться очертя голову в расположенный напротив тридцать седьмой секции бар и вылить в себя разом грамм четыреста водки, чтобы рухнуть без памяти там же, у стойки, и, очнувшись в каком-нибудь американском медвытрезвителе, потребовать у санитаров срочной встречи с советским послом или ангелом смерти, что, в принципе, было одно и то же…
Но что бы это мне дало?
Выход из лабиринта, в котором я окончательно заплутала? Или ответ на вопросы, которые, подобно уксусной эссенции, терзали и жгли меня изнутри? Почему, с какой стати я должна становиться мадам Жозефиной Сават, подданной великой Французской республики, и стремиться не в мытищинскую коммуналку, где в полной непонятке о судьбе единственной дочери тихо, никого не призывая на помощь, наверняка отходит в мир иной моя мама, а в какую-то Богом забытую далекую Кайенну, на побережье Атлантического океана, где никому до меня нет никакого дела? Кроме тех людей-нелюдей, которые рано или поздно обязательно ДОЛЖНЫ узнать в размалеванной кукле с французским паспортом беглую журналистку Валентину Мальцеву, увезти ее на какую-нибудь роскошную виллу или в покрытый плесенью и мраком подвал, дать для профилактики по зубам тыльной стороной жесткой, натренированной ладони и заорать под ослепительный блеск бьющих в глаза рефлекторов: «А ну, сука, рассказывай, как ты…»
«…Повторяю! — вдруг отчетливо донесся до меня шелестящий по-французски женский голос информатора. — Мадам Джозефина Сават, вас просят срочно пройти на посадку в самолет, секция номер 37!»
Я вздрогнула и оглянулась: упомянутая в радиосводке секция напоминала станцию метро «Краснопресненская» в 0.55 с пятницы на субботу — вокруг не было ни единой души. Резко поднявшись, я машинально попыталась одернуть короткую — сантиметров на пятнадцать выше колен — юбку, потом вспомнила, что это невозможно даже теоретически, представила себе вдруг, как в таком наряде я появляюсь в родной редакции, внутренне передернулась и поплелась к стеклянным дверям на фотоэлементах, над которыми призывно мигало зелеными буквами матричное табло: «Авиакомпания «Пан Америкэн». Рейс 154. Нью-Йорк — Кайенна».
…Очевидно, я заснула сразу, едва только, переборов длившееся ровно секунду желание немедленно рвануть в туалет и смыть с лица косметический кошмар, откинулась в удобном кожаном кресле и закрыла глаза. Я словно провалилась в бездонную пропасть. Впервые за долгое время мне абсолютно ничего не снилось, можно было смело вычеркивать из своей жизни эти три часа полного отключения от действительности, ставших, очевидно, реакцией на пережитое в аэропорту.
Проснулась я от легкого прикосновения к локтю.
— Мадам, вы не будете обедать?..
Голос был мужской, приятный, и я, не открывая глаз, подумала, что в моем нынешнем состоянии, после двух недель беспрерывного общения с садисткой Паулиной, стюард — это все-таки лучше, чем даже самая распрекрасная стюардесса.
Открыв глаза я увидела сидящего через одно пустовавшее соседнее кресло мужчину лет сорока пяти в очень дорогом костюме из гладкого серого твида, строгой голубой сорочке и вязаном черном галстуке. Подперев массивный подбородок ладонью, полуобернувшись, он с таким откровенным любопытством рассматривал меня широко расставленными, ярко-зелеными глазами, смотревшимися на изрядно потертом жизнью лице мужчины как чужеродный элемент, словно я появилась в «Каравелле» не как все пассажиры, через ствол телескопического трапа, а уже во время полета, таинственным образом просочившись через толстые стекла иллюминаторов.