Киевские ведьмы. Выстрел в Опере
Шрифт:
Вторые — похожие на католический костел, увитые плющом, стремились к небу пятью тонкими готическими башенками, с острыми металлическими наконечниками крыш.
Над вторыми воротами Маша прочла полусбитую надпись «...TI MOPTUI QUIINOIMINO MORIUNTUP». Над первыми, православными, — писанное маслом «Радуйсе радосте наша, покрый нас от всеякого зла честным твоим амосфом».
Но, не смотря на католическую фамилию, Дображанская выбрала «радуйсе радосте».
— Так. — Притормозив в устье центральной аллеи, Катя взглянула
— Стойте.
Машин взгляд привлек стог завядших цветов.
Сбившись с прямого пути, Ковалева свернула направо, обошла памятники в первом ряду, прошла два десятка шагов, и поняла:
Она не ошиблась.
С возвышавшегося над свежей могилой черно-белого фото на Машу смотрело лицо Красавицкого.
И студентка успела подумать: видно не зря в семье его бытовала легенда, что род их идет от Мазепы — от Мазепы ли нет, Красавицкие были непростыми людьми, раз смогли похоронить сына на центральной алее Байкового.
Прежде чем подумала:
«Он умер… Он мертв».
Она перестала считать его мертвым.
И не стала…
Ведь Мир — был. Он был с ней! Он наверняка был с ней и сейчас.
Сейчас, на погосте, у его увядшей могилы, ей стало жутко от этой мысли.
Мир, мертвый, стоит у нее за спиной…
— Вот видишь, — обхватила Чуб Машу за талию, — я тебе говорила! Не связывайся с привидениями. Потом по кладбищам ходить спокойно нельзя.
— Идем, Маша, — сказала Катя. — Не нужно здесь стоять. Лучше не станет.
Он вдруг перестал быть живым для нее!
«Не надо… Уйди… пожалуйста. Мне страшно! Прости», — закричал Машин страх.
Страх внезапно исчез.
Впереди была желтая церковь Святого Воскресения — как две капли воды похожая на маленький Владимирский собор.
А Катина тетка, похоже, и впрямь обладала Катиным сухим, деловитым умом, поскольку, не вынудив блуждать ни секунды, ее начерченный по памяти план заставил их свернуть у кладбищенской церкви, и привел к массивному черно-мраморному памятнику, увенчанному каменным крестом.
Его окружали полуразрушенные склепы, с вывороченными или запаянными намертво дверьми. Ангелы с отрубленными руками, покосившиеся ограды, керамические лица покойных, разбитые камнем.
— И это престижное кладбище города! — попрекнула погост Катерина. — Здесь лежит наша элита.
Она перевесилась через витую решетку, охранявшую монумент ее бабки:
— В каком, ты сказала, году погибла та женщина?
— В этом.
Маша смотрела на вырезанные на камне нетленные буквы.
Анна Михайловна Строгова.
Ум. 31 декабря 1894 г. 33-хъ летъ.
Смотрела и чувствовала, все снова сошлось — вот доказательство — мраморное и неопровержимое.
— Господи…— Катерина опустилась на, прилегающую
Но Катю впечатлило не доказательство.
— Тут похоронены мои родители.
Помимо, возглавляющих список усопших прапрабабки и прадеда на мраморе были и другие фамилии. И печальный перечень покоившихся под черным массивом оканчивался Михаилом и Ольгой Дображанскими.
— Ты что, не знала, где похоронены твои папа и мама? — поразилась Чуб.
— Я знала, на Байковом… Не думала, что они вместе, — сдавленно сказала Катя.
— Ты что, никогда не была на их могиле?! — взметнулась Землепотрясная.
— Я не могла.
— За столько лет! И кто ты после этого?
— Перестань! Не трогай ее! — выпрямилась Ковалева.
Едва железобетонная Катя давала слабинку, Даша немедленно била в открывшуюся ей «ахиллесову пяту» — точно и больно, и в этот момент Маша всегда чувствовала подлость такой ситуации.
Точно так же всегда поступала и Машина мама.
— Не трогай?! — взъерепенилась Чуб. — Ты считаешь, это нормально во-още? Она даже не знала, где ее папа и мама лежат! Это ж кем надо быть!
— Ей было больно знать это!
— Тогда это слабость!
— А Катя — не человек? Она не имеет право на слабости? Она осталась сиротой в тринадцать лет!
— Я не могла их простить, — ровно сказала Дображанская.
Она успела взять себя в руки.
Она смотрела на Машу — как только Катя давала слабину, Маша, так часто податливо-слабая, отчаянно бросалась ее защищать.
Со времен смерти Михаила и Ольги Дображанских, Катю не защищал никто — она сама отражала удары, и выла от бессилья, не сумев их отразить.
Потому Катя не любила людей. Не верила в людей.
Но Маше удалось породить эту веру. Слабую, точечную, ограниченную одной-единственной Машей.
И все же ее хватило, чтобы сказать то, что Катя не говорила. Никому.
Да и некому было ей говорить:
— Они поехали кататься на лодке. Они не думали обо мне. Не думали, как я буду без них. А ребенок — это ответственность. Не хочешь ответственности — не рожай! Родил — думай, прежде чем сеть в лодку! Подумай, а вдруг она перевернется, а ты не умеешь плавать. А они… А тетя Чарна сделала из меня какую-то Золушку. Так я думала. Вот.
— Но теперь ты так не думаешь, правда? — сердобольно засуетилась Маша над красивой брюнеткой. — Теперь ты знаешь, они не виноваты в том, что погибли. Они погибли бы так или иначе… Это ж сказано в заговоре черным по белому! Теперь ты видишь? — спросила она, указывая на монумент и чувствуя вновь, как сила Великого Знания заполняет ее, точно пустой сосуд. — Мы обязаны отменить Октябрьскую!
— Да? — Катя обескуражено посмотрела на памятник. Затем снова на Машу.
Такой надписи на памятнике прапрабабки Катя не видела