Киммерийский закат
Шрифт:
Оставшись наедине с собой, шеф госбезопасности какое-то время сидел склонив голову.
Появился его порученец и доложил, что только что во все республиканские комитеты госбезопасности ушла шифрограмма, сообщающая о создании Госкомитета по чрезвычайному положению. Подобные телетайпограммы ушли также по секретным каналам связи Министерства обороны и ЦК партии.
— Что, прямо ночью передают? — приятно удивился Корягин.
— Как приказано, товарищ генерал армии. Вот тексты. — Порученец выпрямился и замер.
«Службист, — скользнул взглядом по его слегка располневшей фигуре генерал. — А главное, хорошо держится. Такой будет служить, кому угодно. Служа ради службы…»
— Понятно, полковник. Будет замечено. Свободен.
«Совершенно секретно. Копий не снимать. Председателям республиканских Комитетов государственной безопасности, начальникам областных и краевых Управлений КГБ, начальникам УКГБ Москвы и Ленинграда», — вчитывался Корягин в расплывающиеся перед уставшими глазами строчки с такой придирчивостью, словно видел их впервые и готов оспаривать каждую написанную здесь фразу.
Это началось у него давно, с тех пор, когда, еще на заре карьеры, ему приходилось сталкиваться с «расстрельными делами» репрессированных. С сотнями тех расстрелянных, сгноенных в сибирских концлагерях генералов, офицеров, партработников, ученых, конструкторов, каждое судебное дело которых могло служить основанием для возбуждения уголовного дела, как против следователей и судей, «избавлявших» народ от очередного «врага народа», так и против их пособников-палачей, которые потом пускали его в расход.
Знакомясь с этими «расстрельными делами» видных политических деятелей, военачальников и просто случайных людей, Корягин уже тогда поражался, насколько небрежными были люди, задействованные в подобных акциях коммунистов. Насколько нагло, не оглядываясь ни на прошлое, ни на будущее, попирали они элементарные нормы человеческой нравственности, фабрикуя эти дела; насколько самонадеянно фиксировали свое преступное рвение в протоколах допросов и судебных постановлениях.
Нет, судьбы всех этих невинно убиенных его собратьями-коммунистами никакого особого огорчения у Корягина не вызывали. Прикажут, он тоже будет тысячами отправлять подобных умников «под вышку» и на Колыму. Но с тех пор у него выработался страх перед любыми собственными мыслями, изложенными на бумаге. Чьи-то, чужие, он воспринимал спокойно. Но когда видел изложенным хоть что-нибудь из того, что было сказано им самим, закипал тихой злобой к каждому, кто этот текст потом воспроизводил, с трудом убеждаясь, что все это действительно слетало из его уст. Да и какой смысл обрастать всеми этими бумажками? Чтобы годы спустя потомки читали, поражаясь его цинизму? Нет, никаких записей и бумаг: под протокол — и в расход…
«…В связи с введением в стране режима чрезвычайного положения, вскрыть секретные пакеты с пометкой “ЧП” и, взаимодействуя с органами МВД СССР, партийными комитетами и здоровыми силами общества, принять меры к интернированию лиц, указанных в списках…» [9]
«А ведь все равно понаснимают копий, сволочи, — запнулся Корягин на “мерах к интернированию лиц, указанных в списках…” К тому же эти дерьмократы сразу же начнут выяснять, что это за пакеты, когда и кем именно заготавливались списки неугодных, если к началу объявления чрезвычайного положения они уже были в сейфах всех начальников управлений КГБ? И кто именно занесен в эти списки? Но ведь такое возможно лишь в случае нашего поражения, — одернул себя. — Которое само по себе уже невозможно. При таких-то силах и такой консолидации госбезопасности и партии…»
9
Здесь и дальше публикуются документы,
«…Оперативно и четко реагировать, — вновь обратился он к тексту, над сочинением которого сам недавно коптел — на сигналы трудящихся по выявлению и изъятию лиц… — Что-что? — поморщился он. — Ну и катанули: “изъятию лиц”! Милицейский термин, что ли? Собачий какой-то. Ведь попросил же подредактировать, подшлифовать… Они и всунули. Ничего нельзя поручить, ничего! — “…по изъятию” — мать вашу с вашим “изъятием!” — замеченных в антисоциалистических настроениях; лиц, ранее отбывавших наказания по ст. 70 и 190 “прим.” УК РСФСР или по соответствующим статьям УК союзных республик”. — Ну, тут все правильно. Этих действительно нужно “изъять”. Давно нужно было… “изъять”. Под протокол — и в расход!»
Немного передохнув, он все-таки решил дочитать «документ века» до конца.
«…Находиться в готовности к принятию аналогичных мер к лицам, списки которых будут направлены к вам по каналам телесвязи… Личный состав управления и служб до особого распоряжения перевести на круглосуточный режим работы… Объявить всему личному составу о повышении зарплаты в четыре раза». И подписи.
«Зарплату в четыре раза! — иронично ухмыльнулся шеф госбезопасности. — Извольте получить, господа коммунист-офицеры, расстрельный финпаек. Но кость брошена. Обгладывайте и не скулите. Иначе, под протокол — и в расход!»
Интересно, попал ли этот текст в руки западных агентств, размышлял Корягин. К утру наверняка попадет, при всей его дичайшей секретности. Куда пока что не добралась штатная агентура ЦРУ, давно пролезли националисты и дерьмократы.
Он взглянул на часы. Около трех ночи. Пора, сказал он себе, позвонить Главному Прорабу Перестройки.
Вспомнив о «прорабе», он улыбнулся своей зловеще-добродушной улыбкой учителя-пенсионера: «Под протокол — и в расход! А ведь хорошо держался этот, извините, перестройщик; до поры до времени, естественно. Не каждому удается».
40
Ночь и все последующее утро они почти не расставались друг с другом. При этом Курбанов так и не сумел выяснить: то ли Виктория поселилась с ним на все время его пребывания на вилле, то ли это всего лишь слегка затянувшееся свидание, во время которого они ведут себя, как истосковавшиеся друг по дружке влюбленные.
Единственное, что для Виктора сразу же стало очевидным: с этой женщиной ему удивительно легко и просто. Прирожденный аристократизм осанки и манеры общения счастливым образом сочетались в ней с умением деликатно сглаживать шероховатости бытия, а его, Курбанова, мрачноватую угрюмость разбавлять игривой иронией.
Когда, вернувшись после тренировки с «киммерийцами», майор обнаружил, что Виктория исчезла, он буквально с первых же минут затосковал. Вилла вдруг показалась ему комфортабельной тюрьмой размером с цирковую клетку. Он и метался по ней, подобно отвергнутому дрессировщиком медведю, оставленному на арене безлюдного зала.
Впрочем, метания тут же пришлось прервать. Записка, которую Виктор обнаружил среди разбросанных газет, на журнальном столике гостиной, предписывала «немедленно выбросить дурь из головы и возобновить тренировки в спортзале и тире». А еще в ней сообщалось, что в течение четырех ближайших дней он поступает в полное распоряжение госпожи Лилиан Валмиерис и что с сегодняшнего дня начинается новый этап его подготовки. Записку, как всегда, предписывалось сжечь. Зато наконец появилось имя составителя ее — «Виктория Гротова».