Киноповести
Шрифт:
— Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.
— Hу а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли?— хотела понять старуха.
Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула... Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь
— Любк?
— Ну.
— Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
— Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...
— Да он наговорит, только развесь уши.
— Я думаю так,— решил старик.— Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь — там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.
— Да он же и говорит!— обрадовалась Люба.— Ночую, говорит, здесь, на диване...
— Да все учреждения на ночь запираются!— стояла на своем старуха.— Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...
— Ну, мама!..
И старик тоже скорёжился на такую глупость.
— На кой она ему черт нужна, печать?
— Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.
Егор налаживал хор из «развратников».
— Мы с тобой будем заводить,— тормошил он лысого мужика.— А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:
— «Вечерний зво-о-он...» — Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла.— Ну, чего вы?!— заорал Егор.
— Чего?— не поняли из группы.
— Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну — так «бом-бом».
— Да ты махнул, а сам поешь...
— Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую,— это не ваше дело.
— Вроде в тюрьме человек сидит — тоскует,— подсказал Михайлыч.— Или в плену где-нибудь.
— В плену какие церкви?— возразили на это.
— Как же? У их же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно — церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
— Да пошли вы!.. Только болтать умеете!— вконец рассердился Егор.— Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят, и говорят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!
— Ну, давай. Ты не расстраивайся.
— Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли: — «Вечерний зво-он...»...
— «Вечерний зво-он-он...»...
— Бо-м, бо-ом, бо-о-ом...— вразнобой «забили на колокольне»,— все спутали и погубили.
Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:
— Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.
Группа
— Чего он?
— А вы уже тоже — «бом-бом» не могли спеть!— упрекнул всех Михайлыч, хозяин.— Чего там петь-то!
— Да, разнобой вышел.
— Это Кирилл вон... Куда зачастил?
— Кто «зачастил»?— оскорбился Кирилл.— Я пел нормально — как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.
— А кто зачастил?
— Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, он же велел гулять.
— Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но, с другой стороны,— а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?
Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
— Георгий, ты уж прости — не вышло у нас... с колоколами-то.
Егор помолчал... И капризно спросил:
— А почему они все такие некрасивые?
Михайлыч даже растерялся.
— Дак... это... Георгий, красивые-то все — семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.
Егор некоторое время сидел... И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась — вспомнилась в душе его какая-то радость.
— Ты можешь такси вызвать?
— Могу.
— До Низовки... Я заплачу, сколько он хочет. Звони! —Егор встал, прошелся... Сбросил халат и надел свой пиджак и поправил галстук.
— А зачем в Низовку-то?
— У меня там друг.— И опять стал взволнованно ходить.
— Чего ты?— спросил Михайлыч.
— Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет куда-нибудь, курва! Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?
— Пятнадцать. С нами — семнадцать. А что?
— Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.
— Да что ты, Георгий!..
И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку — в село, к Любе.
«Ну, что это, что это?— пытал себя Егор.— Что это я»? Беспокойство и волнение овладели им. Он уж забыл, когда он так волновался из-за юбки.
— Ну, как там... насчет семейной жизни?— спросил он таксиста.— Что пишут новенького?
— Где пишут?— не понял тот.
— Да вообще — в книгах...
— В книгах-то понапишут,— недовольно сказал таксист.— В книгах все хорошо.
— А в жизни?
— А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни?
— Плохо, да?
— Кому как.
— Ну, тебе, например?..
Таксист пожал плечами — очень похоже, как тот парень делал, который продал Егору магнитофон.
— Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все?— изумился Егор.