Киноповести
Шрифт:
Егор еще раз оглядел степь... Вот и этого будет жаль.
«Да что же я за урод такой!— невольно подумал он.— Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо! Ну и радуйся».
Егор глубоко вздохнул...
— Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом,— сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
— Ох вы, мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что — дождались? Зазеленели...— Он ласково потрогал березку.— Ох, ох — нарядились-то! Ах, невестушки вы
Шел и еще говорил по своей привычке:
— А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так.
И запел Егор:
«Калина красная,Калина вызрела,Я у залеточки-иХарактер вызнала-а.Характер вызнала-а:Характер ой како-ой...»Так с песней и залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал — видно было — петь, но уже песни не было слышно из-за этого грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась — и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
— О-о!— сказал он.— Вот так гость! Садись, Вася!
— Шура!— поправил гость, улыбнувшись.
— Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был, большой такой, старшиной-то работал...
Так тараторил Егор, а сам, похоже, приходил пока в себя — гость был и вправду нежданный.
— Мы с Шурой служили вместе,— пояснил он.— У генерала Щелокова. Садись, Шура, ужинать с нами.
— Садитесь, садитесь,— пригласила и старуха.
А старик даже и подвинулся на лавке — место дал.
— Давайте.
— Да нет, меня там такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут...
— Да ты садись, поужинай!— упорствовал Егор.— Подождет таксист.
— Да нет...— Шура глянул на часы.— Мне еще на поезд успеть...
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других — не понимали, что он хочет сказать. Бывало это и от растерянности.
— Ну, как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем — чего там тебе передать надо, в машине, что ли, лежит? Пойдем примем пакет от генерала...
Они вышли.
Старик помолчал... И в его крестьянскую голову пришла только такая мысль:
— Это ж сколько они на такси-то прокатывают — от города и обратно? Сколько с километра берут?
— Не знаю,— рассеянно сказала Люба.— Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то худое.
— Десять копеек. Десять копеек на тридцать шесть верст... Сколько это?
— Ну, тридцать шесть копеек и будет,— сказала старуха.
— Здорово живешь!— воскликнул старик.— Десять верст — это уже рупь. А тридцать шесть — это... три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят — семь двадцать. Семь двадцать — только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, вылезла тоже из-за стола.
— Чего они там?— сказала она. И пошла из избы.
...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.
— Так передай. Понял?— жестко, зло говорил Егор.— Запомни и передай.
— Я передам... Но ты же знаешь его...
— Я знаю. Он меня тоже знает. Деньги он получил?
— Получил.
— Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму.— Егор коротко посмеялся.— Не советую.
— Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру — раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
— Сучонок... Сопляк... Догадался, сучонок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Вышагнула на крыльцо...
Шура стоял, руки по швам, бледный...
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
— На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
— Запомнил,— сказал Шура. Посмотрел на Егора последним — злым и обещающим — взглядом. И пошел к машине.
— Ну вот!— Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась... Проводил его глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
— Егор...— начала она было.
— Не надо,— сказал Егор.— Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
— Егор, я боюсь,— призналась Люба.
— Чего?— удивился Егор.
— Я слышала, у вас... когда уходят от них, то...
— Брось!— резко сказал Егор. И еще раз сказал: — Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись...— Егор потянул ее за руку вниз.— Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо — за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
— Ну?— спросил весело Егор.— Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
— Господи, до песен мне...
Егор не слушал ее.
— Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня.— И Егор запел: