Киноповести
Шрифт:
— Придумают же!.. Смешно.
— Анекдот-то — вот с такой бородой.
— Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?
Колька пожал плечами.
— Люди...
— Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит... Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.
Она увидела сон.
Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые
Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?
С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал... И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское...
— Пойдем домой!— сказала Нюра.
Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.
И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно...
Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками...
И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка... И все замерли. Нюра пошла опять к столу... И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».
И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина... И грозно смотрит на Нюру.
Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.
На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
— Эх вы!— сказала она.— Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы — работать да детей рожать, а вы с ума сходите.
За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.
— Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!
Положительные мужчины за Нюрой захлопали.
— Чтобы я этого больше не видела!
Мужчины опять захлопали...
Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:
— Вань!..
Иван спал глубоким сном.
Нюра встала, потрогала его на верхней полке... И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.
Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
— Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал!
— Почему «все»?— возразила Люба.
— Все, без исключения,— подтвердил профессор.
— Ну а дальше?— попросила Нюра.
— Я ушел. Простите, уехал.
— А она?
— Она осталась.
— Но вы же любили ее!
— Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодщину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу — зеленый...
— Что же дальше?— все не терпелось узнать Нюре.
— Дальше... Я встретил там Машу... Свою Марью Ивановну. И все:
— А Катя?
— А Катя встретила своего... какого-нибудь Василия Ивановича — баш на баш.
— А кто раньше встретил — Катя или вы?— спросила Люба.
Профессор засмеялся.
— Вот что значит — не романист я!— пропустил такую главу... Катя встретила первая. Я был очень далеко... в деревне — с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою Деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто Двадцать верст...
— Что же, никто не мог подвезти?
— Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные — в одну ночь — перерождения... Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого... Много понял.
— Господи, прямо как в книге,— сказала завороженная Нюра.
— Вот это-то я и понял главным образом: что все это мое горе, мои страдания,— это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом...
— А к отцу-то вы вернулись?
— Нет, уже не вернулся. И, вообще, дальше уже... нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий... А?
Обе в один голос — и Нюра и Люба — воскликнули:
— Очень интересно!
— Очень!
В купе заглянул проводник.
— Чайку желаете?
— Желаем!— сказал профессор.— И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?
— Нет, газеты на станциях.
Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынею штаны, слез с полки.
— Здравствуйте,— сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.
— Стыдно,— сказала Нюра.
— Чего?— не понял профессор.
— Ну... вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.
— Ну, зачем же так? Так даже скучно.
— Ничего, пускай. Пускай помается.
— Всегда так?
— Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет — в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.
Поезд подошел к станции.
Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет — всех по одной... побежал обратно.