Киноповести
Шрифт:
— Ах, славные!— Профессор-гость ласково погладил тетрадку.
В ту ночь профессору пришла в голову блистательная идея: устроить встречу студентов, какие остались на каникулах в Москве, аспирантов и преподавателей университета — всех, кто способен насладиться музыкой живой русской речи,— встречу с Иваном Расторгуевым. Собрать несколько человек — «любителей словесности».
В аудитории, где происходила бы встреча, во вступительном слове профессор сказал бы так:
— Уважаемые коллеги, друзья! Я пригласил вас на эту встречу вот с какой — единственной — целью: просто чтобы мы послушали одного из тех, кого мы называем языкотворцем,
Еще в машине, когда ехали московскими улицами в университет, профессор говорил Ивану:
— Рассказать?.. Ну, расскажи что-нибудь... О себе. Расскажи, как ты собираешься детей учить. Почему непременно надо учить. Расскажи, как ты обо всем этом думаешь,— получится про жизнь.
— Можно, Нюра тоже выступит?— попросил Иван.
— Можно.
— Нет, я не буду,— воспротивилась Нюра.— Я не умею.
— Ну, посмотрим, как там будет... Только, Иван, дело-то в том, что это вовсе не значит — выступать. Надо рассказать, как умеешь... Понимаешь ли?
— Все будет в порядке,— заверил Иван.
А еще раньше, в тот же день, утром, у профессоров — Сергея Федорыча и его коллеги — произошел серьезный разговор.
— Почему?— спросил Сергей Федорыч коллегу.
— Потому,— стал внятно, жестко, но не зло пояснять лысый профессор,— что ты его не знаешь. Не понимаешь. Не чувствуешь, выражаясь дамским языком. И не суйся ты в это дело. И не срамись: и себя подведешь и парня... поставишь в глупое положение. Не тот сегодня мужичок, Серега, не тот... И фамилия его — не Каратаев. Как ты еще не устал от своего идеализма! Даже удивительно.
— Жалко, Лев Николаич помер — послушал бы хоть. Тоже был идеалист безнадежный.
— В отношении мужичка — да, был идеалист.
— Ну и как же его фамилия? Мужичка-то нынешнего? Полупроводник Шестеркин?
— Не знаю. Я, видишь ли, не специалист здесь, в отличие от... некоторых. Наверно, не Шестеркин, но и не Каратаев. И не Сивкин-Буркин. Не смеши, Серега, народ честной, не смеши.
— Посмотрим.
И вот вышел Иван на трибуну...
Профессор и Нюра сидели за столом. Лысый профессор — в зале~
— Уважаемые товарищи!— громко начал Иван.— Меня Сергей Федорыч попросил рассказать вам... как я думаю про жизнь. Я хорошо думаю, товарищи!
В зале засмеялись.
— Я родился в крестьянской семье... Нюра — тоже в крестьянской. Значит... воспитывались там же, то есть в крестьянской семье. Я окончил шесть классов, Нюра прихватила восьмилетку. За границей не были...
В зале опять засмеялись.
— Что он делает?— негромко спросил профессор Нюру.
Нюра, очень довольная, сказала:
— Выступает. А что?
— Я по профессии механизатор, тракторист. Норму...
— А Нюра?— спросили из зала.
Нюра привстала и сказала:
— Я доярка, товарищи. Свою
— Даже перевыполняет,— продолжал Иван.
— На сколько процентов?!— опять выкрикнул веселый молодой человек, очень волосатый и не злой.
— Процентов,— поправил Иван.— Нюся, на сколько процентов, я забыл?
Нюра опять привстала.
— На тридцать-сорок.
— На тридцать-сорок,— сказал Иван.— Вот гляжу на вас, молодой человек,— тоже весело и не зло продолжал Иван, глядя на гривастого парня,— и вспомнил из молодости один случай. Я его расскажу. Была у меня в молодости кобыла... Я на ней копны возил. И вот у этой кобылы, звали ее Селедка, у Селедки, стало быть,— Иван наладился на этакую дурашливо-сказочную манеру, малость даже стал подвывать,— была невиданной красоты грива. А бригадиром у нас был Гришка Коноплев, по прозвищу Дятел, потому что он ходил всегда с палочкой и все время этой палочкой себя по голенищу стукал, и вот этот самый Дятел приезжает раз в бригаду и говорит: «Ванька, веди сюда свою Селедку, мы ей гриву обкорнаем. Я видел в кино, как сделано у коня товарища маршала на параде». Привел я Селедку, и мы овечьими ножницами лишили ее гривы. Стало как у коня товарища маршала. Но что делает моя Селедка? Она отказывается надевать хомут. Брыкается, не дается... Хот ты что с ней делай. Уж сам Дятел пробовал надевать — ни в какую! Кусается и задом норовит накинуть... Что делать? А был у нас в деревне дед Кузя, колдун. Мы — к нему. Он нам и говорит: «Отпустите ее на волю на недельку... Пусть она одна побудет, привыкнет без гривы-то. На кой, говорит, черт вы ей гриву-то отхватили, оглоеды?» Вот, товарищи, какой случай был. Теперь насчет...
— Почему кобылу звали Селедкой?— спросили из зала весело. Опять гривастый спросил.
— Почему Селедкой-то? А худая. Худая, как селедка. Там только одна грива и была-то.
Засмеялись.
И профессор тоже невольно засмеялся. И покачал головой.
Нюра наклонилась к нему, спросила:
— Ну, как — ничего?
— Ничего,— сказал профессор.— Хитер мужик твой Иван. Хорошо выступает.
Нюра была польщена.
— Он умеет, когда надо...
— Иван,— спросил профессор Сергей Федорыч, когда ехали в машине из университета оба профессора, Иван и Нюра,— скажи, пожалуйста, зачем ты про кобылу-то рассказывал? Про Селедку-то...
Лысый профессор громко засмеялся. Иван улыбнулся...
— Да повеселить маленько людей. Меня еще дед мой учил: как где трудно придется, Ванька, прикидывайся дурачком. С дурачка спрос невелик.
— А тебе что, трудно пришлось?
— Да не то чтоб уж трудно... Я же не знал, что они улыбаться начнут. А что, плохая история? С кобылой-то.
— Славная история, Иван!— воскликнул лысый профессор.— Славная. Жалко — про Вавилон еще не поговорили.
— Про какой Вавилон?— спросил Иван.
— Про город. Есть, видишь ли, люди, которым очень не нравится город...
— Не город,— поправил профессор Сергей Федорыч,— а Вавилон. Надо быть точным, даже если... передергиваешь карты.
— Вавилон,— согласился лысый профессор. И перевел Ивану: — Вавилон — это большой-большой город. И вот есть люди...
— Большой-большой недостроенный город,— опять уточнил Сергей Федорыч.
— Да. Так вот есть люди, которые прекрасно устроились в этом Вавилоне, с удобствами, так сказать, но продолжают всячески поносить...