Киносценарии и повести
Шрифт:
Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.
– Я! понимаешь - я!
– тыкала дама себе в грудь.
– Я во всем виновата. Сереженька был такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник!
– подняла указательный перст и сделала многозначительную паузу.
– Ты знаешь, что такое девственник?
– Не-а, - честно ответила Нинка.
– Ты ведь читала Чехова, Бунина! "Митина любовь"!
– Не читала, - меланхолически возразила Нинка.
– А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, - пренебрежительно
– Странно, да? Он тебе не понравился!
– погрозила.
– Понравился, понравился, - успокоила Нинка.
– Только Сережа - все равно лучше.
– Сережа лучше, - убежденно согласилась дама.
– Но у меня был роман с Отто. А Сережа вернулся и застал. Представляешь - в самый момент! Да еще и! Ну, как это сказать! Как кобылка.
– Раком, что ли?
– Фу, - сморщилась дама.
– Как кобылка!
– Ладно, - не стала спорить Нинка.
– Пусть будет: как кобылка.
– А я так громко кричала! Я, вообще-то, могла б и не кричать, но я же не знала, что Сережа!
– А я, когда сильно заберет, - я не кричать не могу!
– И все. Он сломался. Понимаешь, да?
– Ушел в монастырь?
– Нет! сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался - тогда. Я, значит, и виновата. Он, когда христианином сделался - он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю - он не простил!
– Перед каким судом?
– Что? А! Приятели вот сюда, - постучала дама в пол сквозь медвежью шкуру, - затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживал! Хочешь еще?
– Мне хватит, - покрыла Нинка рюмку ладонью.
– А вы пейте, пожалуйста.
– Ага, - согласилась дама.
– Я выпью, - и налила коньяку, выпила.
– Ну и что - дачу?
– Какую дачу? А-а! Девица от них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А была зима, ветер, холодно! Ну, она куда-то там доползла, рассказала! Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, - резанула дама ребром ладони по нинкиной ноге сантиметра на три ниже паха.
– И Сережка всех заложил?
– Зачем?
– обиделась дама.
– Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!
– Пьяный, вы же сказали!
– Не в этом дело! Тут ведь бардак! И все такое прочее! Каково ему было видеть? Его вырвало! Он! он просто не умел врать! Вообще не умел! И виновата во всем я!
– Дама рыдала, все более и более себя распаляя: - Я! Я!! Я!!!
– Пора оттохнуть, торокая, - седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, а когда дама ввинтилась в спираль истерики, приблизился.
– Пошел вон!
– отбивалась дама.
– Не трожь! Я знаю: меня уложишь, а сам!
– и ткнула в Нинку указательным.
– Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!
– Да не дам я ему, успокойтесь, - презрительно возразила Нинка.
–
– Итемте, итемте, милая, - Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, а Нинке кивнул с дороги, улучив минутку: - Комната тля гостей. Располагайтесь.
Нинка проводила их мутноватым взглядом, налила коньяку и, выпив, сказала в пустоту:
– Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..
Они чинно и молча завтракали на пленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.
– Also, - сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца.
– Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, тва бизнес-класса - назад. И тве нетели шисни по!
– прикинул в уме !тшетыреста марок в тень. Фам твух нетель хватит?
Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинка кивнула.
Дама заметила ее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:
– Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если ты! если ты вытащишь Сережу ты станешь самой любимой моей! дочерью.
Отто переждал сантименты и продолжил:
– Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь на паспорт фот по этому атресу, - написал несколько слов золотым паркером на обороте визитной карточки, - тоштитесь снимков и савесите мне в офис, - постучал пальцем по лицевой стороне.
– Там же фам перетатут и билет на "стрелу". У фас тостаточно тенег?
– полез во внутренний карман.
– Денег?
– переспросила Нинка с вызовом.
– Как грязи!
– Отшень хорошо, - спрятал Отто бумажник.
В Москве Нинка буквально не находила себе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится на горизонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть на нее. Нинка почти даже перестала ночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, - оставляя координаты одной бабульке.
Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинка нашла приют.
– Девочка, милая!
– мать Сергея, не пьяная, несколько разве на взводе, расхаживала по пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки.
– Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаю! Не знаю! У Отто это первый случай за восемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я могла б ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послала тебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..