Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4
Шрифт:
– С удовольствием, Марфута, – ответил Пыркин. И уничижительное имя прозвучало в его устах уважительно, почти подобострастно.
– А ты выпить принес? – спросила Марфута.
– В некотором смысле одна сохранилась.
Пыркин вытащил из-за пазухи последнюю бутылку водки.
– Пришлось от нелюдей отбиваться. Жулик спас.
– Да, – произнес Партизан. Непонятно было – с маленькой буквы его произносить или с большой. – Теряем людей. Ты за Жуликом получше смотри, сведут его у тебя.
–
– Сейчас только что проезжал самокатчик из дворца, – сказала Марфута. – Узнавал, не держим ли мы животных. Я спросила, каких животных он имеет в виду. Есть указание, говорит, привезти на Киевский собаку. Очень они ее там хотят испытать. Сюда, говорят, только люди попадают. А животные не попадают.
Жулик словно почувствовал, что речь идет о нем, подбежал к Пыркину и улегся у него в ногах.
– Не попадают, не попадают, – проворчал Пыркин. – Неужели хуже людей? Неужели у него тоже не бывает чувства полной безысходности, когда тебя никто не любит и все хотят на живодерню отдать?
Пыркин пошел в дом, а Жулик затрусил за ним, что вызвало реплику Партизана:
– Собакам не место в доме.
– Помолчал бы! – огрызнулся Пыркин.
– Пока что я руковожу нашим небольшим коллективом, – сказал Партизан.
Егор спросил Люську:
– Ты есть хочешь?
Спросил, потому что вспомнил, как сам он был голоден совсем недавно, новогодней ночью.
– Не знаю, – ответила Люська. – Погляди.
Между бытовкой и рекой на площадке грудой лежали цилиндры, шляпы, фуражки, каски и кепки.
Марфута перехватила взгляд Люськи и ответила за Егора:
– Это Партизан собирает. Ему все носят. Он по размеру ищет и по форме. У него голова как груша.
И Марфута засмеялась, оставив Егора в недоумении, шутит она или нет.
– А почему он Партизан? – спросила Люська.
– Пускай сам скажет.
– Пожалуйста, я готов, – ответил Партизан. Он уселся на стул с рваным мягким сиденьем, что стоял, прислоненный спинкой к голубой стенке бытовки.
Изнутри зазвенело.
– Пыркин опять чашку разбил. На него не напасешься, – сказала Марфута. – У него руки дрожат от алкоголизма. Алкоголизма не осталось, а руки дрожат.
– А ты бутылку в холодильник поставила? – спросил Партизан.
– Поставила, поставила, рассказывай, дети ждут.
У Егора возникали все новые и новые вопросы. Страха не было – попал в незнакомую взрослую компанию, как в гости. Страх рождается от одиночества или непонятной угрозы. А здесь все было мирно, даже безмятежно.
Конечно, эта безмятежность была ненастоящей, но лучше она, чем велосипедисты.
– Моя биография укладывается в пять строк, – сказал Партизан. – Я был поручиком Ингерманландского полка. Слыхали о таком? Не слыхали, не важно. Теперь мало кто помнит.
– Партизан, не надо подробностей. Подробности, дай бог, потом расскажешь. Ты суть дела.
– Марфута. Я могу и замолчать. Если ты все знаешь лучше меня.
Личико Партизана густо покраснело. И это было особенно странно, потому что у всех здесь, то ли от малокровия, то ли от освещения, лица казались серовато-тусклыми. А глаза блестели, как у больных.
– Говори, говори. – Марфута пошла, тяжело ступая, в бытовку, и от ее шагов домик задрожал.
– Во время Гражданской войны, – произнес Партизан, – мое подразделение действовало в тылу у красных частей. Меня боялся сам Троцкий. Белые партизаны поручика Веснина! Мы пленных не брали! Славное время, залетная песнь! А потом меня схватили. Повязали. Затащили в подвал. И я попал в лапы к совдеповскому профессору, который научился уменьшать людей. Вы поверите, что до плена во мне было две сажени роста? Я ведь Гейдельберг кончал! Этот Фридрих Иванович Мольтке производил опыты над пленными. За три недели он уменьшил меня вдвое.
– Но зачем? – удивился Егор.
– Троцкий приказал сделать специальную команду разведчиков, шпионов, которые не занимают много места и могут быть переправлены за границу в дамских ридикюлях. Разведчиков, которые могут протиснуться в щель под дверью! Они хотели заполнить Европу неуловимыми шпионами. И я стал лабораторной мышкой...
– Чай готов! – закричала изнутри Марфута.
– Идем! – откликнулся Партизан.
Он замер и стал присматриваться к дальнему берегу реки, где, словно гигантская банка из-под шпрот, возвышался стадион. Что-то блеснуло у самой воды.
– Марфута, – позвал Партизан, – высматривают. От стадиона.
– Этого следовало ожидать, – откликнулась изнутри бытовки Марфута.
Но вышла не она, а Пыркин. Он тоже посмотрел на тот берег. Если приглядеться, можно было различить махонькие человеческие фигурки, сидящие у воды.
– И как они только узнают! – воскликнул партизан Веснин, приложив ладонь козырьком ко лбу. – Неужели правда, что нелюди им докладывают?
– Как они доложат? – крикнула из домика Марфута. – Если у них ртов нема.
Марфута говорила мягко, как говорят на юге, порой неправильно ставила ударения.
– Бог с ними, спрячем детишек, – сказал Пыркин.
– А что случилось? Кто они? – спросил Егор.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответила Марфута.
– Не все сразу, – поддержал ее Партизан, поднимаясь. Он взял стул с собой, прижал к груди и понес в бытовку. Стул был с него размером. Несчастный человек, если он говорит правду. Он был в две сажени ростом, а стал почти карликом.