Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8
Шрифт:
– Они ждут, Иосиф Виссарионович, – сказал Поскребышев, стараясь не смотреть на руку Сталина, опустившую в карман смятый в шарик листок бумаги. Тайна этого листка могла заключать в себе сотни тысяч жизней, судьбы городов или государств, а могла быть просто неудавшимся наброском к речи, которую товарищ Сталин готовил к встрече со стахановцами.
Через минуту в кабинет вошли товарищи с Севера.
Сталин считал себя безошибочным физиогномистом и забывал о своих ошибках в определении людей с первого взгляда. Помнил лишь
Ежов вошел первым и сделал шажок в сторону, произведя рукой широкий, будто из народного танца, жест, приглашающий остальных заходить в кабинет.
Первым послушался этого жеста Матвей Ипполитович Шавло.
Сталину нетрудно было угадать, что это и есть тот самый физик, потому что остальных – Алмазова и Вревского – он встречал и помнил.
Шавло Сталину не понравился.
Во-первых, преувеличенно высоким ростом, отчего он склонялся к Сталину и вынужден был смотреть на него сверху, а Сталин этого не любил. Во-вторых, фатоватой внешностью – усиками а-ля Гитлер, полубаками, как на вывеске тифлисского парикмахера, вальяжностью манер, напоминающих, как ни странно, графа Алексея Толстого, к которому Сталин относился со снисходительным презрением, полагая, что в постоянном желании угодить граф халтурит и «Хлеб» написал куда слабее, чем другие части своего романа, и получилось, что фигура Сталина обрисована схематично и скучно, как сочинение на заданную, но неинтересную тему. «Наверняка этот Шавло курит трубку, – подумал Сталин. – Но у меня он курить не будет».
– Давно хотел с вами познакомиться, товарищ Шавлов, – сказал Сталин, протягивая руку Матвею и тут же мягко освобождая ее, чтобы поздороваться с чекистами. – Мы внимательно следим за вашей работой.
Сталин прошел на свое место во главе стола, остальные по незаметным экономным жестам Ежова заняли места вдоль стола. Шавло и Алмазов – по правую руку от Сталина, Вревский и Ежов – по левую.
– Я думал, – сказал Сталин, раскрывая пачку папирос и разрывая их, чтобы набить табаком трубку, – собрать также членов Политбюро. Но решил, что эта встреча была бы преждевременной. Работа еще не доведена до успешного конца, и мы вынуждены ограничить круг посвященных в нее самыми надежными и проверенными товарищами.
Сталин замолчал и стал раскуривать трубку, отчего Матвею страшно захотелось закурить, но он понимал, что не может себе этого позволить. Впрочем, судьба, столь прихотливо ведущая его по жизни, должна все изменить. Ведь здесь, в обширном, но притом скромном, почти аскетическом кабинете, есть два великих человека, он и Сталин. И возможно, Сталин еще не понимает, что означает для него самого встреча с Матвеем Шавло. И Сталин еще не знает, что день 18 апреля 1939 года для него не менее важен, чем 7 ноября семнадцатого…
– Пленка узкая, – сказал Ежов, виновато улыбаясь.
– Знаю, – сказал Сталин. – Среди вас не было Эйзенштейна. – Он улыбнулся по-доброму, чуть лукаво и добавил: – Надо было уже лет пять назад направить его вам в консультанты.
Ежов засмеялся высоким голосом.
Как будто ожидавший, когда Ежов отсмеется,
– Ставьте на стол, – сказал Сталин.
Человек в сталинском френче вытянул из гнезда длинный шнур со штепселем и оглянулся в поисках розетки.
– Выключите настольную лампу, – велел Сталин.
Подчинившись, человек во френче быстро ушел в приемную и мгновенно вернулся в кабинет, неся в руке длинный белый рулон. Он развернул его, рулон оказался экраном, который он повесил на гвоздь, торчавший из стены слева от Сталина. Матя понял, что в этом кабинете такая процедура не внове. Человек во френче стоял в ожидании.
– Товарищ Алмазов умеет обращаться с аппаратом, – быстро сказал Ежов.
Но человек не уходил. Видно, не принято было доверять проектор чужим. Ежов достал из портфеля пленку, намотанную на бобину.
– Вы свободны, – сказал Сталин. – Если товарищи из госбезопасности все умеют делать сами, дадим им попробовать.
Шавло откровенно рассматривал Сталина. Тот оказался темнолицым, рябым и почти седым, и потому смотреть на него было неловко. Как на известную красавицу, которую ты невзначай застал раздетой, в одном халате, с ненакрашенными губами и незамазанными морщинами. Сталин почувствовал его взгляд и, оторвавшись от наблюдения за тем, как готовят к показу проектор, обернулся к Мате и по-кошачьи уперся в него медовыми зрачками, застыло улыбаясь.
– Вы уже, наверное, смотрели этот фильм, товарищ Шавлов, – сказал он, – и вам неинтересно смотреть его снова?
– Интересно или нет, к этому фильму не относится, – ответил Шавло.
– Посмотрим, – сказал Сталин, как бы заранее не соглашаясь.
Сталин склонил голову, и Ежов подхватил это движение, карикатурно склонив свою хорошенькую головку.
– Я хочу заметить, Иосиф Виссарионович, – звонко произнес он. – Мы все, свидетели испытаний, были охвачены радостью и гордостью за нашу страну, которая открывает такие возможности перед человеком.
Сталин приподнял бровь, будто не все понял и хотел переспросить наркома, но передумал и стал раскуривать погасшую трубку.
– Товарищ Алмазов, – произнес он, пыхнув душистым дымом, – закройте шторы, если все готово.
– Все готово, – сказал Алмазов.
Он быстро подошел к окнам и стал одну за другой сдвигать тяжелые шторы. Остальные молча ждали. Каждое погасшее окно было ступенькой к темноте.
В комнате стало почти совсем темно.
Алмазов вернулся к проекционному аппарату.
– Начнем, товарищи? – Голос Сталина прозвучал сам по себе, вне его темного силуэта.
– Поехали, комиссар, – сказал Ежов.
Проектор застрекотал, как швейная машинка. Загорелся экран. Почему-то долго он был ярко-белым, хотя по нему проскакивали какие-то линии и пятна. Затем показался общий план испытательного полигона, как его увидела кинокамера с крыши института.
– Вы видите, – сказал Ежов, – обстановку на полигоне перед началом испытаний.