Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Только-только возобновили братья прерванное было подорожье, как накатила на них, точно из овражных нор высыпав, совсем уж несусветная орда: свирепейшего обличья, воют что волки, вот-вот поувечат своими пиками, прошьют до песка стрелами.
На тот самый час братья с провожатыми заканчивали дорожный молебен перед образами малого походного иконостаса. Рухни кто из них в страхе на землю или рванись наутёк, — не избежать бы никому погибели. Но они, не пятясь, не озираясь, продолжали невозмутимо творить поклоны и осенять себя крестным знамением под негромкое « »… Как же она крепка, Иисусова молитва, как спасительна и в самом кратком своём облике — «Господи, помилуй»! Только вспомнить её успей, Спаситель
Нападающие повыли-повыли, пометались вокруг стана и вдруг, будто захлебнувшись своим вытьём, остолбенело смолкли. И — не смешные ли, право? — один за другим тоже принялись кланяться, кто как умел. А потом, когда молебен закончился, затараторили, залопотали между собой на совсем уж непонятном для ромеев языке. И, наконец, желтозубо скалясь, принялись показывать им знаками: мы, мол, вам — ни-ни!., мы — туда, а вы, куда ваши боги вам велят; мы ходим-гуляем, где хотим, и вы — ходи-гуляй, где надумаете, вольным воля, земли много…
Так братья впервые встретились с уграми — племенем для Таврики самым свежим. Лишь сугубые знатоки здешних земель и языков могли подсказать, что волкогорлые эти угрины кочуют от востока, от Рифейских гор и, обходя Понт с полуночи, держатся на заход солнца. Значит, идут по дорогам и тропам, натоптанным до них теми же гуннами, готами, аварами, болгарами…
И уже об этих ушлых уграх идёт слава, что самые расторопные из них нашли себе и в Таврике промысел: добираются до морских пристаней и выгодно сбывают работорговцам свой людской плен.
Через двадцать с лишним лет Мефодий снова увидит угров вблизи. Но встретит их уже в моравских и паннонских землях, на берегах срединного Дуная, и это будет не разбойный отряд, а обильный числом язык, пожелавший, наконец, вломившись на сытную и ухоженную землю, угомониться для оседлого житья.
…Покинув Херсон, братья двигались сначала посуху. Но лишь сначала. «Житие Кирилла» в одной-единственной фразе вроде бы прослеживает всё их дальнейшее странствие целиком — «от» и «до»:
«Въседе же в корабль, пути ся ят козарьскаго на Меотское езеро, в Каспийская врата Кавкасских гор».
Эта географическая справка, если привязывать её к современным картам, всё же потребует пояснений, хотя вроде бы и так всё на виду и на слуху. Меотское озеро, Меотида — античное имя Азовского моря. Сесть на корабль могли в Керчи, у самой южной кромки озера. Но поскольку оно омывает весь восточный берег полуострова, то корабль мог принять их и у пристани где-нибудь близ Сиваша. Ведь самое северное ответвление Великого шёлкового пути проходило именно этим водным намётом: по озеру до устья Дона, затем вверх по реке, мимо хазарской крепости Белая вежа (Саркел), построенной, как помним, по плану византийского зодчего Петроны; далее до Переводки или Переволоки — места, где русла Дона и Волги сходятся ближе всего и дают возможность для самой удобной и дешёвой доставки грузов посуху из одной реки в другую. Далее шли снова на корабле, до Каспийских ворот, если под этим названием разуметь дельту Волги.
Однако историческая география с давних времён именует Каспийскими воротами не устье Волги, а так называемый Дербентский проход в Кавказских горах. Поэтому можно ту же самую запись жития о маршруте византийской миссии прочитать совсем иначе. На корабль в Керчи сели лишь ненадолго, чтобы всего-навсего пересечь пролив между Меотским озером и Понтом и высадиться в Таматархе (позднее Тмутаракани, ещё позже Тамани). Именно отсюда — от таматархских пристаней — уходила посуху на восток ещё одна из ветвей Шёлкового пути. Уходила к тому самому Дербентскому проходу — Каспийским воротам. Если посланцы Михаила III избрали
Итак, даже в этих ограниченных пределах — от Чёрного моря до Каспийского — не умещался великий и прихотливый Шёлковый в одну-единственную путевую развёрстку. Хочешь, иди на восток Меотским озером и двумя большими реками. Хочешь, держись ближе к Кавказским горам. Уточнение достоверного маршрута византийской миссии затрудняется ещё и потому, что в житиях братьев столица каганата не названа по имени. На основе же скупых источников собственно хазарского происхождения можно сделать вывод, что ко времени их путешествия, то есть ко второй половине IX века, Семендер уже терял статус и облик главного города. Резиденции кагана и бека вместе с дворами знати перекочёвывали в новую столицу, и она располагалась в низовьях Волги, в окрестностях современной Астрахани. Сюда, в Итиль (так звался город), братьям удобнее было идти по озеру и двум рекам, а не южным путём.
Впрочем, в «Житии Кирилла» есть описание неких «безводных мест», достигнув которых, братья и их спутники «жажду не можаху терпети» и долго помучились в поисках питьевой воды. Напоследок Философ, помолясь, испил из источника, которым вначале побрезговали, и вода вдруг оказалась не горькой, как желчь, а студёной и сладостной на вкус. Похоже, такое испытание могло их подкараулить в летнюю жару именно на южном степном и полупустынном пути.
Не являлись ли тогда изнурённым ромеям манящие видения подземных константинопольских цистерн с их нерушимой прохладой, что исходила от чёрных толщ воды? Царственные, подобные дворцам вместилища влаги, ряды высоких и мощных, как в храме, мраморных колонн, далёкие сводчатые потолки, едва проступающие при свете факелов… Но стоило приоткрыть глаза, и снова в чаду марева скалилось солончаками закольцованное пространство пути, будто обречённого на вечные повторения…
Это и есть Шёлковый?.. Впрочем, как бы ласково ни звался, а это он и есть. Тот самый, что и заблудиться позволит, и пропасть разрешит.
Вот уж где задумаешься: а есть ли на земле награды, ради которых стоило бы так напрягать жилы людей и вьючных тварей, заставляя их одолевать пышущие чадом пески? Ладно бы, везли воду жаждущим, хлеб голодным, одежду коченеющим от стужи. Нет, вместо самого необходимого тащат и тащат по лику земли самое избыточное, самое излишнее и чрезмерное, годное лишь для прихоти, для баловства, для потакания нелепым капризам и сумасбродствам, для ублажения уже не человеческой, а сатанинской распущенности. Не старый ли Екклесиаст, схватив однажды такую вот тщету-суету за хвост и не сумев её укротить, опасливо и брезгливо выронил из рук. И вот она ползёт-ползёт, изворачивается, вспухает, бесхвостая, безумная, бесконечная…
Змеится, зыбится Шёлковый, переливается в обманных дымках тонкая ласковая пряжа. Даже пыль из-под копыт и колёс, накрывая цветы серой кисеёй, отдаёт каким-то сложным горчично-пряным, перечно-шафранным, тминно-коричным щекочущим глотку настоем. Бельмастыми озерцами посверкивает вдоль пути горький солевой выпот.
…Не тут ли где-то и возникло перед ними из марева, прикинувшегося каспийским разливом, встречное шествие? Для каравана слишком малое. Для разбойной ватаги очень уж ленивое.
Но оказалось, это не кого-то ещё, а их самих поджидают, радуясь, потому что затомились уже высматривать гостей желанных. Теперь не скучно будет в приятной беседе скоротать остаток пути. Предводитель встречного отряда без устали отвешивал и отвешивал странникам маслянисто-медовые хвалы.