Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Только ненадолго хватило ему этих сластей. Похоже, очень уж хотел показать, что он и сам, не дожидаясь словесного пиршества, заготовленного в столице, прямо здесь способен одолеть в споре любого заезжего умника. И точно: начав с восхищений, вдруг взял и кольнул насмешкой:
— Всем хорошо ваше царство… А один обычай у вас худой: зачем из разных стран, из разных родов ставите себе царей? Наши же цари — все из одного рода.
Так ли уж все из одного? Чтобы хазарин не очень бахвалился царями своими, Философ ему будто ненароком напомнил:
— Но ведь Бог вместо царя Саула, ничего угодного от него не дождавшись, избрал Давида-царя и род его избрал.
Видя, что молодой ромей тотчас на укор отвечает
— Вы держитесь за книги. Из них все свои притчи берёте. Мы же не так. Мы, вобрав всю мудрость в грудь, износим её из себя, а не гордимся, как вы, тем, что в книгах написано.
На что Философ ответил хоть и притчей, но вовсе не книжного происхождения:
— Если встретишь человека нагого и скажет тебе, что много риз имеет и золота, поверишь ли ему, видя, что он гол?
— Нет. Кто ж поверит?
— Вот и тебе говорю: раз уж поглотил ты всякую мудрость, то скажи нам, сколько людских поколений было на свете до Моисея и сколько лет каждый их род правил?
Смолчал хазарский первоборец. Ничего подходящего случаю не выдохнулось из его груди.
Так, перебрасываясь лёгкими колкостями, примеряясь взаимно — ромей к восточной горячности, хазарин к византийской холодности, — доставились в саму столицу.
Впрочем, агиографы вниманием и её, столицу, тоже не удосуживают. Рассказ сразу устремляется к предварительной «беседе». Судя по всему, она состоялась в тот же день, без проволочек. Перед первым же застольем у кагана его придворные пощупали Философа вопросом, по сути рассчитанным на то, чтобы сразу же покрепче осадить этих вымотанных дорогой и, похоже, не облечённых никакими высокими званиями пришельцев. Мог бы император и кого повиднее прислать: митрополита или хотя бы епископа. Или стратига. А этот — уж не самозванец ли?
Но по внешности вопрос был вполне учтив:
— Какова будет твоя честь, чтобы по чину тебя посадить за стол?
Константин нисколько не смутился.
— Деда я имел великого и славного, — начал он неспешно отвечать. — Стоял он близ самого царя, но данную ему славу по своей же воле отверг и был изгнан. В чужую землю дойдя, обнищал, и тут меня породил. Я же древней дедовой чести ищу и другой не сумел принять… Потому что Адамов я внук.
Дослушав притчу до последних слов, столь приятных восточному слуху и вдруг поднявших всё сложное родословие византийца до такой головокружительной высоты, его одарили великодушной похвалой:
— Достойно и правильно ты, гость, отвечаешь нам.
«Отселе же, — читаем в житии, — пане начаша над ним несть имети».
Ни одна из полемик Философа не описана в «Житии Кирилла» так подробно, как диспут в Хазарии. Своими размерами рассказ об этом событии производит впечатление, будто в книгу вшита ещё одна самостоятельная книга. Если оглянемся на остальные «беседы» Константина, представленные в житии, — константинопольскую (в защиту иконописания), сарацинскую (против багдадских учёных мужей) и венецианскую (спор с «триязычниками», о котором разговор ещё впереди), — то и по общему своему текстовому объёму три названные уступят описанию хазарской полемики [7] . Такая асимметрия слишком очевидна, чтобы считать её нечаянным композиционным просчётом.
7
Македонский исследователь П. Хр. Илиевски подсчитал, что рассказ о хазарской полемике занимает 40 процентов
Конечно, круг религиозных разногласий, обсуждённых у хазарского кагана, оказался, как дальше увидим, настолько обширным, что и место для рассказа о происшедшем понадобилось исключительное. С другой стороны, не могли же авторы жития не осознавать, что поездка Константина в Хазарию, его достойное участие в труднейшем религиозном диспуте — всё-таки не самое главное из деяний его жизни. Да, он и на этот раз с честью исполнил поручение василевса (и нового патриарха). Да, он опять подтвердил недюжинность своего богословского дара. Но ведь житие посвящено просветителю славян, одному из создателей новой и великой в будущем письменности, а не только искусному византийскому полемисту IX века.
Почему всё же агиографы, приступив к хазарскому сюжету, допускают явную диспропорцию в композиции своего труда?
Ответ неожиданно отыскивается в самом изложении хазарской «беседы», в отрывке, помещённом ближе к её концу. По сути, перед нами — замечательное по своему простодушию признание в допущенной однажды вольности. Вот оно:
«От многого мы, сократив, написали здесь памяти ради немногое. А если хотите в полном виде эти святые беседы искать, то в книгах его (Философа. — Ю. Л.) найдёте, их же перевёл учитель наш и архиепископ Мефодий, брат Константина, разделивший их на восемь словес…»
Итак: «от многого — немногое». Значит, как видим, агиографы и сами осознавали необходимость более краткой редакции полемики у кагана. И, насколько это было в их силах, постарались за счёт произведённых сокращений представить именно «немногое». Но при этом исходным, как они пишут, оставалось для них условие, с которым они никак не могли не считаться. Оставалось некое «многое».
За их объяснением можно различить целую цепочку событий, имевших место после кончины Константина-Кирилла в 868 году (со времени Хазарской миссии минует семь неполных лет).
«Святые беседы» — рукописные греческие тетради Философа — по праву становятся теперь наследием Мефодия. Просмотрев содержимое архива, старший брат выделяет в нём восемь самостоятельных «словес» или тем. Четыре из них выше уже определены нами как диспуты. Это константинопольская, багдадская, венецианская и хазарская «беседы» [8] .
Сосредоточимся на записях полемического содержания. Можно догадываться, что все они были равно дороги старшему солунянину. Дороги как волнующие оттиски пламенной натуры истинного Христова воина, так отважно потрудившегося на поприще вероисповедных словесных поединков. Эти греческие тетради могли бы стать образцовым пособием для их с покойным братом учеников, горящих желанием испытать и свои силы в отстаивании догматов веры. А сверх того, могли стать — и, как знаем, в итоге стали — незаменимым фундаментальным материалом при написании жития Философа.
8
Кстати, самим понятием «беседа» наши агиографы пользуются довольно широко, для обозначения разных жанров. «Беседой» они при случае могут назвать не только запись полемики, но какую-то одну или все составные части богослужения. Или книги Священного Писания. Традиция эта унаследована была от апостольских времён, когда и отдельное евангелие могли назвать «беседами Иисуса».