Клад адмирала
Шрифт:
– Не подождем?
– Да ну. В другой раз. Послезавтра.
– А что не завтра?
– Завтра в одно место ехать обязательно надо.
– Воскресенье завтра, – напомнил Зимин.
– Все равно надо.
– Далеко?
– В каньон Трех Лис. Километров шестьдесят.
– Каньон Трех Лис, – повторил Зимин. – Звучит.
– Еще как, – согласился Сергей. – Прииск тайный.
– И что там?
– Потом расскажу.
– Возьми с собой, – попросил Зимин, – никогда не был на прииске.
– Исключено, – категоричным тоном сказал Нетесов, выходя из дома. Смягчая отказ, добавил: – Там всякое
– А село Витебка далеко от бражниковской избы стояло? – спросил на обратном пути Зимин.
– Что значит – далеко? – не понял вопроса Нетесов. – В самом селе и была изба.
– Школа начальная рядом, – сказал Коломников.
– Точно. Дед Мусатов здесь в церковноприходской школе учился, – вспомнил Нетесов.
Настроение у Зимина после этих слов вмиг испортилось. Конечно, он приехал в Пихтовое повторно не потому, что незнакомый пока ему Бражников высказал предположение, что золотой клад нужно искать рядом с домом его деда, но все-таки имел тайный расчет и на это. Теперь же подумал, что прав кругом оказался Сергей. И в том, что остерегал его от кладоискательства, и в том, что бражниковская версия – лишь очередная, одна тысяча девятьсот девятнадцатая. Не было никакого смысла Тютрюмову приезжать к лесообъездчику Бражникову, сгонять его с места якобы для того только, чтобы остаться одному на его усадьбе, если тогда, в гражданскую, кругом были соседи.
Стараясь отогнать неприятные мысли, спросил:
– Мусатов-то жив-здоров?
– В порядке вроде, – сказал Сергей.
– Заедем к нему на минуту?
– Пожалуйста…
Отпустив машину у подъезда знакомого панельного дома, опять оказались в квартирке пихтовского почетного гражданина. Бросив взгляд на ветерана, на убогое убранство комнатки, на включенный, как в прежние приходы, телевизор, Зимин проникся невольной жалостью к старику. Время и жизнь двигались за окном, за дверью, вне этих стен, а здесь и то и другое остановилось, здесь выражение: «Если ты доживешь до ста лет, кто из ровесников тебе позавидует» – приобретало звучание далеко не шутливое и даже не ироничное.
Старик был рад приходу любого человека, с кем можно бы перекинуться словом, а тут обоих пришельцев знал. На удивление – лучше, чем Нетесова, помнил Зимина.
– Ты вроде куда-то уезжал? – спросил его Мусатов, усадив обоих гостей рядом с собой на диване.
– Вернулся, Егор Калистратович.
– Ну-ну, и ладно. Опять, поди-ка, спросить что надумал?
– Верно, Егор Калистратович. Про Раймонда Британса. Помните?
– А то как же… Злющий был. Нервный. Чуть что – за маузер.
– Они с Тютрюмовым друзьями были?
– Кто знает. Я их вместе почти и не видел.
– Егор Калистратович, а ведь и про царя Тютрюмов рассказывал. Как вез его из Тобольска в Екатеринбург? – задал новый вопрос Зимин.
И опять старый чоновец, как некогда после вопроса о кедровой шкатулке, посмотрел на Зимина завороженно-изумленным взглядом. Ни больше ни меньше – как на ясновидящего.
Старик придвинулся вплотную к Зимину, усохшей, но все еще крепкой рукой ухватился за его руку, заговорил:
– Нельзя было, молчать велели о Тютрюмове. Как будто его и не было вовсе. А он, точно, я сам раз от него слышал, и в отряде
Нет, лично Тютрюмов не участвовал в убийстве царя. Уж этот-то факт – кто был, кто не был при расстреле царской семьи в Ипатьевском доме в Екатеринбурге – давно и до мельчайших тонкостей изучен. Но верно, и старик подтверждал предположение Зимина: Тютрюмов находился в команде Мячина-Яковлева, сопровождавшей царскую семью из Сибири на Урал. И отныне, после подтверждения престарелым пихтовским чоновцем факта участия Тютрюмова в транспортировке царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, в биографии Тютрюмова-Хрулева для Зимина почти не оставалось никаких белых пятен – от рождения и вплоть до осени сорок первого года. Одновременно понятно стало, почему при столь богатой биографии, огромных дореволюционных заслугах перед большевистской партией в двадцатом году Тютрюмов занимал всего-навсего должность командира уездной части особого назначения в Западной Сибири. Конечно же не из-за связи с царской охранкой – это оставалось тайной в двадцатом году, это потом раскопал полковник Малышев. Причиной было, очевидно, то, что кремлевский фаворит Мячин-Яковлев буквально через два-три месяца после убийства императорской семьи переметнулся в стан белых, выступил в печати с воззванием бороться против большевизма. А Тютрюмов наверняка после Октября семнадцатого года, заполняя анкеты, представляя биографические данные в различные органы, всячески подчеркивал, выпячивал личные стародавние дружеские отношения с будущим отступником… Удивительно, как за одно это Тютрюмова задолго до преступления на становище Сопочная Карга не расстреляли, доверили чоновский отряд.
Тютрюмов в двадцатом году, видать, чувствовал: вот-вот закончатся боевые действия, чекисты вновь возьмутся за него, припомнят его связь с перебежчиком Яковлевым, чего доброго, заглянут и в полицейские архивы. Потому, наверно, и не спешил сдать Советской власти добытые в боях драгоценности, припрятывал, чтобы в удобный момент удрать на безбедную, спокойную жизнь за границу.
Ему, безусловно, с лихвой хватило бы на долгие годы содержимого шкатулки купца Шагалова. Однако он не был ювелиром, откуда бы ему знать, что шкатулка весомее нескольких десятков пудов колчаковского золота.
– Егор Калистратович, вы говорили, что все-таки заглядывали в шкатулку.
– Ну заглядывал. Камушки да монеты…
– И Тютрюмов тут же подъехал, забрал шкатулку?
– Ну. Забрал и помалкивать велел о ней: военная тайна. Я же говорил тебе.
– Все-таки успели заметить, много было камушков в шкатулке?
– Много.
– Крупные?
– Которых много – не шибко. А вот какой на кольце, тот очень большой камень был.
– Больше? Меньше? – Зимин вынул из кармана, показал продолговатую подвяленную шиповниковую ягоду, подобранную в доме Бражникова.