Клад адмирала
Шрифт:
– Про вероисповедание не надо. И про дворянство. Чины и сословия отменены, – сказал Прожогин, с трудом успевая прочитывать то, что выскальзывало из-под пера бывшего флотского офицера.
Взоров словно не слышал, продолжал свою беглопись:
«…обращаюсь с настоящим рапортом в Совет народных комиссаров». Здесь он слово «рапортом» зачеркнул, поставил «заявлением».
– Даже в Совнарком, – заметил секретарь укома.
– Да. И в министерство финансов.
– Министерств теперь нет – народные комиссариаты, –
– Не знал. Благодарю. Я напишу, тотчас передам вам…
Вновь перо заскользило по бумаге.
Секретарь укома понял тонко высказанную просьбу не мешать. Конечно, сильно интересовало, какое заявление сидящий напротив молодой человек из «бывших» может сделать не ближе не дальше, а в Совнарком, где главный – сам вождь мирового пролетариата, сам Ленин, но секретарь укома партии реплик больше не подавал, на строки, выходящие из-под пера Взорова, не смотрел. Сидел, ждал.
Взоров попросил еще бумаги, по возможности белой, опять писал. Наконец отложил ручку, передал два листка Прожогину, остальные – черновые – порвал на мелкие кусочки.
В нетерпении секретарь укома прочитал сначала заключительные строчки, где, казалось, должна быть самая соль:
«…В случае, если клад будет разыскан, не претендую ни на какое вознаграждение за сделанное сообщение.
Признавая Советскую власть как единственно законную, глубоко сожалея и раскаиваясь, что против нее боролся, прошу у новой власти разрешения жить на Родине, предоставления возможности служить делу развития отечественного военного флота.
Ст. лейтенант Г. Н. Взоров.»
Секретарь укома вернулся к начальным строкам и не отрываясь внимательно читал. В середине заявления, там, где речь шла о наиболее важном, буквально впился глазами в текст.
Волнения своего Прожогин скрыть не мог. Заерзал на стуле, положил заявление перед собой, посмотрел на заявителя, взялся за трубку. Быстро отнял руку.
– А место? – спросил. – Место не указано.
– Будет названо, когда вы доложите обо мне начальству.
– Ладно. Откуда известно, что пятьдесят пудов золота в ящиках?
– Около пятидесяти, – поправил Взоров. – Информация исключительно от полковника Ковшарова. Хмелевский подтверждал это в разговоре.
– С Пушилиными вы впервые встретились при разгрузке ящиков? – секретарь укома перешел на «вы».
– Да. Видел их тогда в первый и последний раз.
– Почему тогда уверены, что подъехали именно Пушилины? Знакомились?
– Нет. По именам никого не называли при мне. Ковшаров тоже, кстати, не упоминал тех, кто должен подъехать в Пихтовой. Лавочник и маслодел с сыном – так именовал. Не говорил, что будут с ними еще люди.
– Да. Пушилин был лавочником и маслоделом, – подтвердил секретарь укома.
– У старшего Пушилина следы от оспы на лице?
– Есть.
–
– Мг… Вы оборвали рассказ на ранении. И ничего не сказали, как спаслись.
– Меня подобрал и четыре месяца лечил охотник. Имя свое попросил сохранить в тайне. Я был белым, а большевики, когда лечил, занимали эту территорию. Подобрал меня очень далеко от места, где захоронили золото. В тайне, в сугробе. Чуть живого.
– Охотник о золоте знает?
– Я ему не говорил.
– Но почему вы уверены, что ящики на прежнем месте? Их могли тайно вывезти. Те же Пушилины. Или ваши друзья-офицеры.
– Друзья-офицеры не могли. После излечения я искал Ковшарова и Хмелевского. Полковника нашел в Чите, дрался с ним и убил из нагана, который теперь у вас. То же самое было с Хмелевским. Под Харбином мы встретились…
– Теперь очередь Пушилиных?
– Н-нет. Их убивать я не собирался. Хотел удостовериться, что золото на месте. Кажется, уже убедился.
– Как?
– Если бы они искали золото, не было бы банды. Я могу, впрочем, ошибаться.
«Неплохо варит голова у офицера», – отметил про себя секретарь укома. Спросил:
– Вы пишете, что от эшелона ехали ночью, дороги не запомнили. Как же укажете место? Озер вокруг Пихтовой десятки. И почти у каждого – домик.
– Поручик Хмелевский был очень самоуверен, перед дуэлью назвал место, где меня ранили…
– И что за место?
– Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству… – напомнил Взоров.
– Доложу. Сейчас же.
Прожогин снял трубку, покрутил ручку телефона, сказал:
– Товарищ Ольга, свяжи срочно с Сибревкомом… Нет-нет. Лично с Иваном Никитичем Смирновым. Жду. – Трубка легла на рычаги.
– Слыхал имя? – спросил у Взорова. Секретарь укома постоянно сбивался с «вы» на «ты».
– Комиссар Пятой армии. Его у вас называют победителем Колчака…
– Точно. Теперь Предсибревкома. Главнее его в Сибири…
Зазвонил телефон.
– Маркушин! – хватаясь за трубку, громко позвал милиционера секретарь укома и, когда тот мигом возник на пороге, велел:
– Побудьте вместе в коридоре, пока я говорю…
Прожогин приготовился услышать знакомый неторопливый голос председателя Сибревкома, бывшего своего политического командира, с кем рядом прошел боевой путь в составе Пятой армии от Свияжска, от Волги, почти до самого Нижнеудинска. Голос человека, знакомством с которым гордился больше всего на свете. О котором бойцы слагали легенды и пели песни, а знаменитая писательница Лариса Рейснер говорила в своих красивых статьях как о коммунистической совести Красной Армии. Однако услышал опять телефонистку. Связь с Новониколаевском[21] повреждена, известила она, провода оборваны.