Клад
Шрифт:
— Она? — И, не дожидаясь ответа, добавил с торжеством: — То-то!
Пашкову не нужно было рассматривать снимок, однако изобразить удивление пришлось.
— Ничего удивительного! Мне оказал любезность один молодой друг. По моей просьбе сфотографировал монету в музее. Ну, что скажете?
— Зачем?
— Не понимаете? Мы же говорили о взрыве моста и об античной находке на месте боя. Должны же вы как музейный работник знать о «кладе басилевса» и о постигшей его участи.
— Его вывезли…
— Но не довезли. Он находился в вагоне, который свалился в поду.
— Вы думаете?
— Убежден. Я еще тогда был наслышан, какие поиски тут учинили.
— Вот и нашли. Нашли
Саша не мог понять, что заставляет его противоречить, даже скрывать правду от Доктора. Тот вел себя откровенно, но как-то уж слишком напористо, и это не нравилось Пашкову.
Увлеченный старик, казалось, не замечал Сашиного внутреннего противодействия.
— А наша монетка? — с ехидцей спросил он. — Немцы оставили ее Захару в компенсацию за сожженный дом? Что-то не замечал я у них обостренного чувства справедливости.
— Но если вы правы… Значит, монета из клада?
— Вот это я и предлагаю вам уточнить. Возьмите фото. В музее наверняка сохранились какие-нибудь описи, документы…
— Узнать можно и без фотографии. Монета ведь в музее.
И Саша снова наткнулся на острый взгляд Доктора. Тот самый, каким тот осадил Дарью, который только что метнул в него самого в ответ на замечание о черном юморе.
— Вы хотите, чтобы об этом узнали все?
Доктор подчеркнул слово «все» и долил коньяка в бокалы, давая Саше время подумать над вопросом.
Знали, однако, уже многие — Вера, Моргунов, Дарья — и Саша поймал себя на том, что это ему неприятно. Он ушел от ответа.
— Предположим, я уточню. А дальше?
Доктор протянул свой бокал.
— Мы посоветуемся, Саша, что делать дальше. Пока следует уточнить. Ваше здоровье.
— Мне кажется, вы знаете о кладе больше, чем говорите.
Пухович повел тонким пальцем, как грозят детям.
— Ну-ну, Саша! Вы мне не доверяете? Мы уже ведем себя, как флибустьеры, не поделившие пиастры?
Саша понял, что допустил ошибку, и попытался отшутиться.
— Скорее шкуру неубитого медведя.
Доктор принял шутку.
— Неплохо сказано. Медведь, увы, пока вне нашей досягаемости, но поохотиться стоит. Стоит, Саша.
— Если только его не убили раньше нас.
— Вот это было бы прискорбно.
— Вы надеетесь найти клад?
— С вашей помощью. Но не подозревайте меня в большой корысти, Саша. Четверть суммы, даже одна восьмая для меня слишком велика. Ха! Я не успею потратить такие огромные деньги. Жизнь коротка, но вечно искусство. В этом моя заинтересованность. Знаете, этот клад произвел на меня впечатление еще до войны, когда я впервые увидел его в музее. Потом он попал в руки фашистов. Было обидно, хотя, если откровенно, война перевернула шкалу ценностей. Вам трудно представить умонастроения тех страшных лет. Люди не думали о кладах, они не думали даже о собственной жизни. Они сражались, Саша. Вот и все. И дороже жизни ценили незапятнанное имя, больше смерти боялись клейма труса, предателя. Окруженцы пробиваются к своим. Выйти, искупив кровью, нанести врагу наибольший урон — вот что ими движет. Очертя голову, эти люди выходят в предместье наполненного врагами города и взрывают мост. Мост, а не клад — вот что ими двигало, вывод из строя стратегической магистрали. Чтобы с этой охранной грамотой, свидетельством верности, неопровержимым фактом, омытым кровью, выйти к своим, предстать перед сражающейся Родиной — ну и органами НКВД, само собой. О кладе и не знал никто из них. И я не знал, что он в поезде. Совершенно случайно бренное пересекается с вечным. Правда, тогда клад скорее представлялся бренными побрякушками, а теперь жизни наши бренны по сравнению с вечными сокровищами искусства. Знаете, перед смертью хочется
— Но как монета оказалась на Захаровом подворье?
Доктор вздохнул.
— В этом вопрос вопросов, к решению которого, как вы чувствуете, мы нимало не приблизились.
— Жаль, что Захар умер.
— Не думаю, чтобы он был нам полезен. Захар и еще один из местных, кажется, по фамилии Малиновский, прикрывали отход отряда. Они хорошо ориентировались в округе и должны были присоединиться к нам позже, задержав немцев пулеметным огнем и отойдя стороной. Мы ждали их в овраге, ниже по реке. Ну, Захар еле добрался, в промокших кровью штанах, без всякого клада, разумеется, а Малиновский погиб.
— Так сказал Захар?
— Да, он сказал, что Малиновского прошило очередью из «шмайсера», Но, возможно, тот был ранен и немцы добили его.
«Расстрелян обходчик? Вот оно что…»
— Захар бросил товарища?
— Ну, не будем судить так резко. Он мог с уверенностью счесть его убитым. Да и как мог Захар спасти Малиновского? Тащить его на себе? Верная гибель для обоих… Подробностей, Саша, увы, никто уже не узнает. На войне как на войне. Это нужно самому пережить. Так что не спешите бросать камень в Захара.
— Обидно. Все-таки вы могли знать больше. Прожили столько лет по соседству с Фросей!
— Не так уж много. И Захар, как вы знаете, сюда не ходил. А я не люблю копаться в чужих отношениях. Знал, что есть брат. Но зачем мне брат, которого собственная сестра не жалует? Зачем мне знать, где он живет, обитает? Разве это не логично?
Получалось логично.
— Сожалею об ограниченности своих возможностей. Еще несколько капель на прощание?
— Спасибо. Не откажусь.
— Успеха вам, Саша! По-моему, игра стоит свеч.
— О чем вы, Валентин Викентьевич?
— Даже четверть суммы, а? Вы-то помоложе меня. Ах да! Забыл совсем. Этот молодой человек, что сфотографировал монету, собирается приобрести дом. Я сказал ему о Фросиных намерениях. Так что не удивляйтесь, если он туда нагрянет.
— У дома теперь целых две хозяйки. Это их дела, им решать.
— А наше дело — клад, верно?
«Наше дело? Что же тогда мне мешает рассказать ему о записи Лаврентьева? О том, что нет необходимости уточнять происхождение монеты? Монета из клада, и самое верное — официально сообщить об этом в музей. А я веду какую-то сомнительную игру в недомолвки. А тут еще Дарья возникла. Завел молодую любовницу, ищу клады. Что это? Поздняя вторая молодость или ранний маразм? Или вечная инфантильность?.. Господи! Неужели я никогда не поумнею? Пошли хоть каплю разума! Дай хоть в старости разобраться в себе!»
— Мне пора, Валентин Викентьевич.
— Фото не забудьте, Саша!
Добравшись до родного, хотя и жесткого дивана, Пашков устроился в углублении между пружинами, вооружился лупой и принялся рассматривать знакомое изображение на снимке. На душе было смутно. За последние годы он привык плыть по течению и не ждал перемен. Река, что несла его, казалась самой Летой, пусть печальной, но ограждающей от суеты на берегах, где ему не удалось преуспеть. Даже «хроническая бедность» незаметно превратилась в дурную привычку, размышлять о ней стало легче, чем пытаться преодолеть. «Разве я один влачу изо дня в день незавидное существование?» Правда, за последнее время некоторые всполошились, устремились кто в кооператив, кто в кустари-одиночки, стремясь вырваться из прозябания, но в этом вопросе Саша был вместе с народом, возмущенно дожидавшимся, «когда же приструнят рвачей». «Пусть попробуют они, я лучше пережду», — сформулировал он свою позицию словами Высоцкого.