Клад

Шестаков Павел Александрович

Чем больше я был с ней рядом, тем больше постигал хрупкость живого. Знаете, перед тем как выехать, у нас произошло… Она уже одета была в пальто, в прихожей перед зеркалом, нагнулась сапоги застегнуть, нога открылась, и меня вдруг захлестнуло. Схватил ее в охапку. Она отбивается: «С ума сошел! Я одета, помнешь, размажешь!» А я распалился. Смешно. Пальто с нее стащил, на пол бросил и ее на пальто… Когда успокоились, она говорит: «Ну какой же ты дурак… Изнасиловал женщину. Измял. Теперь снова собираться. Время потеряли». А я: «Жалеешь?» — «Нет». И так прижалась ко мне, и я вижу руку и грудь… Красиво. Я ведь художник. Я всегда любил в женщине красоту, какую-то неожиданную позу, движение, линию… И я подумал, какая она красивая… А это в последний раз было… А потом катастрофа, дисгармония, смерть красоты,

швы, потом пролежни, худая грудь на тонких ребрах. Понимаете? Что мне «Спринт»?.. Я понял: есть только жизнь и смерть, а остальное и не нужно. Мне не нужно…

Федор вдруг сделал резкий жест, будто прерывая себя.

— Нет! Это я вам сейчас говорю. И вру! Потому что я не только мучился. Я жил в двух измерениях. Да, представьте себе! И страдания, и ночные бдения, но и безумия ночные… Я говорил, что я ее и мужа лишил. Да. Потому что изменял… Конечно, на первый взгляд абсурд. Как можно изменять человеку, который… Но это на первый взгляд, на взгляд «окружающей среды», недоумков благополучных. А если вдуматься, получается измена двойная. Ведь когда ты живой и здоровой жене изменяешь, то всегда мыслишка утешающая присутствует: а она? Она тоже может, а возможно, давно тебя опередила, а если и нет, то может… Короче, тут какое-то развратное равноправие. А вот если она не может, то ты подлинно изменяешь. Это понятно?

— Я не думал о таком.

— И правильно делали. Зачем о таком! Об этом лучше, как все. Даже она сама мне говорила: «Найди себе женщину…» И все считали, что я имею право и даже вроде мне полагается. За верность компенсация изменой полагается! Вот научились мыслеблудию! И я с собой хитрил: мол, отдушина нужна, чтобы силы поддерживать. Вроде в чужую постель лезу ради нее же, умирающей… Впрочем, что значит «лезу»? Женщины сами шли. И тут абсурд. Это были по всем меркам хорошие, даже замечательные женщины. Они жалели меня. Ни одна не покусилась, не намекнула: брось ее, давай со мной жить… Нет, не заикнулась ни одна. Но вот что умирающего грабят, что за счет беды меня осчастливливают, тоже ни одна не подумала… Тут тупик. Тут тогда только можно понять, если все боли к тебе сошлись, если самой жизни ужаснешься, а не ценам на рынке.

Федор вздохнул глубоко, заговорил чуть спокойнее:

— Я на вас набросился… Я понимаю. Это мне говорить нужно, а не вам слушать. Но уже немного. Ведь все конец имеет. И моя страшная жизнь кончилась. И увидел я, что не святой я был — так меня одна любившая называла, — а просто жертва автокатастрофы, ничтожный кусочек всемирной живой ткани, которому больше не нужно биться, пульсировать. Только вот стонать еще могу. Почему вам? О вас у меня впечатление осталось хорошее, хотя, конечно, картина, что мы тогда склепали, дерьмо. Все мы тогда суетились, все по десять тысяч хотели и больше. Тут уж ничего не поделаешь. Но я чувствовал, вы что-то за душой имели. Мне вас жалко было, когда вас резанули. Помните, в «Юпитере»? Я помню. Я тогда в отчаянии был, не привык еще к отчаянию. Ваши беды мне пустяком казались, а вот жалко было. Почему-то жалко. Хотя естественнее позлорадствовать было. Я тону, пусть и вам достанется. Так формальная логика обязывала, но жалко… И хорошо, что пожалел я вас тогда. Теперь мне перед вами не стыдно… Это важно. Понимаете?

Саша кивнул.

— Ну, вот и конец излияниям. Теперь совсем коротко. Когда умерла она, было у меня облегчение. И даже иллюзии появились. Кончились ее страдания, я свой долг выполнил, сам еще не старый… Глупо, правда? Взгляните на меня. Это я и есть, Господи! Но трудно все осознаешь. Короче, похоронил и возомнил… Смешно. Из святого в возрожденного вздумал переквалифицироваться. Словом, возродиться для новой жизни. Ох, как мы ее любим, новую! Как готовы из старой выскочить, будто змея из кожи. Но кожа-то не та. Проросла с кровью. Не сбросишь. И я не сбросил, понятно. Хотя взялся сначала на полном серьезе. Пошел от пьянства лечиться. И представьте себе, как доктора говорили, проявил незаурядную силу воли. Все стерпел… А впрочем, вру, не было воли. Срок пришел, свою бочку выпил. Пил-то без устали. Помните, кажется, Александр Третий кому-то телеграфировал: пора бы и кончить. Вот и мне просигналило — пора! А меня снова в пример поставили… алкашам. Смех.

Он часто повторял это слово,

но даже не улыбнулся ни разу.

— И тут неожиданное случилось… Ну, как вам сказать? Если примитивно, я увидел мир трезвыми глазами. Но не рассудочными, обывательски лживыми, ищущими самообмана, а теми, что я говорил, в которых трезвая четкость с пьяным бесстрашием соединилась. Короче, навел взгляд на резкость. А это страшно, Саша. Лучше размытое изображение видеть. Десять лет существовал я в мире размытом. В разных измерениях, и каждое только ощущал, потому что вглядеться невозможно было, иначе с ума сойдешь. О чем можно думать, если сейчас умирающую, неподвижную теплой губкой обмываешь, а потом к живой бежишь и совсем другое тело жизнью дышит. Так и мечешься — то лекарство в рюмку, то водку в стакан, а во сне все перемешивается, спутывается… Ну, сны мои такой сюр, что лучше их не касаться… Яви достаточно. На явь я взглянуть осмелился, когда из меня алкоголь вывели и шлаки. Дурацкое слово, правда? Мартеновские печи представляются. Горят и день и ночь. Сталь и шлак. Но когда шлак вывели, стали-то и не оказалось. Остался один очистившийся, обнажившийся мозг, с которого черепную крышку сорвали. А мозгу без крышки нельзя. Он же способен работать только в коробке, в темноте, в бункере. Там он, как в сейфе, наши тайны бережет темные. И от чужих бережет, и от нас самих. Что мы без тайны? Голый среди волков. Наги и беззащитны. Человек-то не столько узнать, сколько скрыть в жизни старается. Чем больше скрыл, тем сильнее. И неизвестно еще, от кого скрыть важнее — от людей или от себя. Я убежден, главная сила в самообмане.

А тут откинулась черепная крышка, я заглянул внутрь и сначала отпрянул. Потому что это был приговор. Понимаете?

— Вы не усложняете, Федор?

— Не понимаете. Слава Богу. Зачем заглядывать в преисподнюю?

— Что же вас там ужаснуло?

— Мне суть открылась. Суть того, что сути нет, — произнес он почти торжественно.

Пашков был разочарован. «Неужели человек не способен постичь ничего более значительного, чем бессмыслица бытия?.. — И тут же одернул себя. — А чего ты ждал от этого спившегося страдальца с очевидно поврежденной психикой?» И сказал мягко:

— Многие разочаровываются в мире, в котором мы живем.

Федор дернул головой:

— Вот так все! Охотно готовы признать несовершенство мира, чтобы возвысить себя. Вот она, сила самообмана! Трагедия мира льстит себялюбию. Нет, Саша, нет. Напрягитесь и сделайте шаг вперед. Наклонитесь над бездной и не закрывайте в страхе глаза.

— Наверное, я не смогу. Скажите сами, что там?

— Там главное. Уродство мира — всего лишь отражение нашего собственного ничтожества. Проекция крошечных монстров на широкоформатный экран. Но, чтобы не видеть себя там, достаточно закрыть глаза.

— Или отвернуться…

— Вот! Вот! Обезьянье решение. Вы уж извините меня, Саша, но я миновал эту стадию. Я предпочитаю самообману самоуничтожение.

— Это вы серьезно?

— Не беспокойтесь. Вам я жизнь не усложню. Мне бы у вас пару дней перебиться. У меня странное последнее желание. Помогите мне!

— Если вы хотите послать мена в хозмаг за веревкой, я не согласен.

— Нет. Я же сказал. В хозмаг я сам. Но сначала мне нужно повидать женщину. Одну женщину.

Пашков понял и подумал, с досадой глядя на Федора: «Зачем она ему? Особенно, если решился… А если все это пустые слова опустившегося слабовольного человека, который говорит о пропасти, а в душе надеется на пристань, на тепло и мечтает веревку не на шею натянуть, а сушить на ней выстиранное белье? Этого ей еще не хватало!..»

— Вы хотите встретиться с Верой?

У Федора тиком вздернуло щеку.

— Вы… знаете?

— Знаю.

— Она вам сказала?

Александр Дмитриевич мог бы сослаться на разговор в «Юпитере», но не стал хитрить.

— Она.

Показалось, что слово в самом деле упало на беззащитные клетки обнаженного мозга. Федор скорчился, болезненно пожал плечами, лицо нервически задвигалось. Когда он рассказывал о себе, то выглядел почти нормальным. Больные, но убежденные глаза скрадывали противоречия сбивчивых слов, вызывали если и не понимание, то желание понять, чувство соболезнования и сопереживания. Теперь глаза потухли, опустились, зато тело пришло в неуправляемое движение.