Клад

Шестаков Павел Александрович

— Зато водки навалом! Как бы ты назвала ее вместо «Московской»?

— С водкой все ясно. Два сорта — «хорошая» и «очень хорошая».

Та, что купили, оказалась «очень хорошей». Александр Дмитриевич не только прибавил в силах, но и расчувствовался и говорил слова, которые вдруг захотелось сказать этой женщине, что вихрем вторглась в его все замедлявшееся существование и, как сейчас верилось, в самом деле вернула на десять лет назад.

— Как ты права… Ты счастье, понимаешь, счастье!

— Я-то понимаю,

милый, это вам, мужикам, непонятно. Не таете, чего хотите, что человеку нужно. Ты меня чокнутой обожал. Да я не чокнутая, сама жизнь сумасшествие. А вот этот только момент, минуты рядом, это и есть норма, когда люди людьми становятся, на минуту только, а кажется, что на век. Иногда так нам, дурам, кажется, хотя вы дурнее во сто раз.

— Сейчас мы одинаковые.

— На час, милый, на час.

— Ты мне десять лет обещала.

— Десять лет? А ты и поверил? Я же вру изумительно.

Он положил руку на ее грудь и сказал:

— Нет!

— Ну! Удосужился наконец польстить женщине.

— Я правду говорю.

— Я не против. Но ты тяжелый человек.

— Неудачник? Заметно?

— Ну что мне с тобой делать!

— Зачем же ты ко мне?.. Эксперимент вседозволенности? Или просто пожалела?

— Не знаю. Неудачников беречь нужно. Если одни удачливые останутся, совсем пропадем. Удача-то всегда за чужой счет приходит… Ты вот, говорят, пишешь, а печатают других. Не знаю, как ты пишешь, но уж не хуже тех, что печатаются, я думаю.

— Откуда ты знаешь? Фрося сочувствовала?

— Да, бабуля убивается по тебе. И по мамаше. Говорит, такие хорошие люди, а не везет им.

«Как странно, я всегда жалел Фросю, а оказалось, она меня жалеет. И ее внучка, эгоистка откровенная, что-то генетическое, наследственное в себе носит, ведь не могла же она страстью воспылать да мимолетному влечению поддаться — ну какое ко мне может быть влечение? — а вот подарила себя. Жалость унижает? Вранье. Без жалости человека нет».

— Мы с матерью очень разные люди.

— Все разные… У моего мужа дядька был. Немецкую литературу преподавал. Я его видела пару раз, давно, ученицей, мы-то со своим супругом еще со школы «дружили» — вот и видела дядьку. Ну, истинный немец. Постненький такой, чистюля. На кухне все чашки вымыты, книжки на полках по алфавиту расставлены. И странный ужасно. Студентов никогда не заваливал, а они его не любили. Рассказывали: если знаешь, молча хорошую оценку ставит, если не знаешь, тоже положительную, но когда зачетку отдает, обязательно «битте» скажет. Оказалось, он в войну в гестапо служил.

— В гестапо? Его разоблачили? — не понял Саша.

— Нет! Он наш. Внедрен был вроде Штирлица. Это мы только после его смерти узнали. Но, представляешь, как в него дух гестаповский вошел! Двоечников за неполноценных держал. «Битте, мол, швайн тупая!»

Александр

Дмитриевич приподнялся.

Дарья провела рукой по его груди, дотянулась до живота.

— Слушай! А ты не пробовал трусцой бегать?

— Погоди. Как вашего дядьки фамилия?

— Такая, как у меня, я же с ним породнилась.

— Неужели Лаврентьев?

— Да ты что вскочил?

— Удивительно! Это, значит, ты Моргунову его бумаги отдала?

— Ну, даешь! Слушай, ты сейчас тоже где-нибудь служишь?

— Нет. Мне вчера Моргунов эти бумаги показывал.

— Надо же! Знаешь, мы их полистали, секретного вроде ничего, так, обрывки из отрывков на вольные темы. То он писал, как в ГДР ездил, то насчет молодежи брюзжал, ну и всякая муть. Да мы все и не читали, почерк мелкий, многое перечеркнуто. Короче, мы решили, что это все личное… Вот и валялись бумаги. А однажды приходит дядечка весь шарообразный, провинцией так и светится. Я, говорит, к фронтовому другу… Короче, Моргунов. Я его огорчила, конечно. Друга-то нету. Возьмите хоть бумаги, пожалуйста. Это же не контрольный пакет акций, зачем они нам? Правильно я говорю?

— Наконец-то неправильно. Возможно, эти бумаги дороже акций.

— Ну?

Александр Дмитриевич натянул брюки.

— Куда ты собрался?

— Никуда. Прикрываю телеса, чтобы мне бегать не предлагала. Иди сюда. К окну.

Дарье фигуры стыдиться не приходилось. Она одеваться не стала.

— Видишь опоры старого моста?

Луна светила щедро, лишь слегка ущербленная серой тенью, и опоры в голубом свете выглядели четко и таинственно, как руины древних замков.

— Ну?

— Мост взорвали, когда по нему проходил немецкий эшелон, а в последнем вагоне везли так называемый «клад басилевса». Вагон в воду рухнул, но клад не нашли, хотя немцы всю округу языками повылизывали. Клад-то был уникальный.

— Откуда ты знаешь?

— Ваш дядюшка здесь служил, в гестапо. А точнее, в тайной полевой полиции, гехайме фельд полицай. Его свидетельству цены нет. Все ведь считали, что клад в Германии пропал, а не здесь.

— Думаешь, немцы проморгали?

— Немцы провели тщательный обыск, допросы и даже расстреляли путевого обходчика, хозяина этого дома. Кстати, путевой обходчик и твой дед — одно и то же лицо.

— Не понимаю.

— Да, тут непонятное. Лаврентьев пишет, что обходчика расстреляли, а он педант был, сама говоришь. Но дед прожил еще четыре с половиной десятка. Хотя и был ранен.

— А это откуда?

— От Доктора, вашего соседа.

— Неужели и Доктор в фельд полицай служил? Это же как в анекдоте про ставку фюрера, все там наши…

— Вовсе не анекдот. Доктор был среди нападавших и деда на ноги поставил.

— Может, деда недостреляли? Так ведь бывало. Из могилы выполз?