Клад
Шрифт:
— Ну, знаете, если бы вы не собирались на пенсию…
— На пенсию я не рвусь.
— Позвольте, товарищ Моргунов, мы ваш вопрос обговаривали, — сказал представитель руководства с обидой.
— Не ходи, Михваныч! — заорал парень с отверткой. — Еще поработаем, потрудимся.
— Ну, вы на поддержку здоровые, а вот на работу…
— А как работать предлагаешь? — спросила Надюха.
— Вот я скалькулировал немного. Зачитать?
Михаил Иванович достал и развернул бумагу.
— У нас, товарищи, две беды. Поставщики и заказчики.
Все расхохотались, и даже начавший было выходить из себя вышестоящий молодой человек вежливо улыбнулся.
— Как же это вы, Михаил Иванович, представляете себе современное производство без поставщиков и заказчиков? Так, знаете, средневековый крестьянин работал — острижет овцу, сам себе валенки сваляет, лыка надерет, лапти сплетет. Сам поставщик, сам и заказчик.
В зале продолжалось оживление.
— Ему мы только завидовать можем. Лыко-то из Норильска не завозили, а лапти он в Туркмению не отправлял. И хорошо знал, что за морем телушка стоит полушку, да рубль перевоз. Вот я и прикинул, что, если мы сырье не будем завозить, используем здешнее да профиль свой изменим применительно к городским потребностям, нашу доступную по цене
— На вашем-то оборудовании?
— На нашем оборудовании компьютеры мы, конечно, выпускать не сможем, но человеку, кроме компьютера, ох как много нужно! Гвозди нужны, а их нету, сковородка хорошая нужна, чтобы картошка в ней не горела, утюг обыкновенный в дефиците. Спросите-ка у людей, сколько они покупают, сколько достают, а сколько воруют! Да чего спрашивать, сами знаете. Так что не исчерпал наш завод своих возможностей. Пока вы будете большую перестройку делать, отрасли и гиганты к новой экономике приспосабливать, мы людям на нашем лилипуте еще много полезного сделаем. Только не мешайте! Дайте, что по закону положено, самостоятельности!
— Чтобы консервировать отсталость? За кустарщину боретесь?
— А вы поинтересуйтесь, сколько в той же Японии малых предприятий пользу приносит! В Таиланде не знаю, а по Японии такие данные имеются.
Тут кто-то из рабочих молча двинулся к трибуне с решительным видом. По всему было заметно, что прениям близкого конца не предвидится. Саша, слушавший сначала с интересом, интерес постепенно утратил, свое ему показалось много важнее, чем эта дискуссия-перебранка из тех, что возникали теперь повсюду с преобладанием эмоций, а не трезвого расчета. Да и как рассчитаешь? Сам Пашков был бы рад сносу заводика, мозолившего глаза в самом центре города, но понимал и то, что без компьютера еще кое-как перебиваемся на восьмом или другом месте после Таиланда, а вот без утюга и мыла становится уж подлинно невмоготу. «Перетянет Михваныч одеяло на себя, самурай советский», — подумал Пашков и тут только заметил, что давно уже вдыхает нечистый воздух — не из заводской трубы однако, а из находящегося поблизости туалета. Поморщившись, Саша вспомнил стишок, который в восемнадцатом году в Питере писали контрреволюционные элементы в фабричных уборных.
Не беритесь созидать новый лучший мир, Не умея содержать в чистоте сортир!«Подумать, сколько лет прошло, а запах не вывели, и снова о будущем митингуем!»
Он поднялся и не без усилий выбрался из клуба. Посреди двора высилась разноцветная клумба, огороженная побеленным кирпичом, вокруг были вкопаны в землю несколько зеленых скамеек. Саша присел на одну из них.
«Зачем я, собственно, сюда пришел? Советоваться с Моргуновым, как поступить с кладом? Будто я не знаю, что он мне скажет…»
Александр Дмитриевич вытащил из кармана и в двадцатый раз принялся читать письмо, которое знал уже почти наизусть.
«Дарья!
Мне становится совсем плохо, видно, смерть не за горами. Это мне не страшно, потому что каждый человек живет, живет и помирает, хотя молодые этого не знают. Так что и я скоро помру, а ты после смерти сразу должна будешь исправить мою большую ошибку, потому что ты у меня главная наследница, хотя и племянница, а все равно что внучка, потому что мачеху твою, родную дочь, я не люблю, а Фрося старая и глупая.
Я, Дарья, ошибки этой не хотел, но так получилось. В сорок первом, когда зашел до нас немец, я, как и все люди, хотел с ними, гадами, воевать по возможности. И вот пришли ко мне люди окруженцы, которые прорывались к своим, и им нужно было через реку ночью прорваться, а для этого захватить мост. И еще они хотели его взорвать, чтобы нанести врагу важный урон, нарушить связь и коммуникацию. Они просили меня помочь, и я согласился, чтобы после с ними уйти, потому что я эвакуироваться не успел. Железнодорожников держали до последнего момента, потому что эшелоны на восток отходили, а немец прошел клещами севернее, прорвался, и мы не успели, а он уже тут и был очень силен, много техники и солдат. Пока окруженцы по балкам стягивались и на степных хуторах, немец сразу вперед попер, им наших и ловить было некогда, и людей, наверно, не хватало. А нас немцы обязали службу нести и у моста охрану поставили, но небольшую, потому что они в то время верили, что победа за ними, да и партизанам у нас прятаться негде, место открытое, степное, вот они и не боялись.
Нес я эту принудительную службу, смотрел на ихние наглые морды, что они нас за людей не считают и не боятся совсем, и думаю: ну, получите и вы свое, не беспокойтесь. А когда человек пришел от окруженцев, я говорю: давайте, ребята, мы их гробанем как следоваить, будут помнить. Сначала мы наблюдение установили, когда у них охрана сменяется, когда дрезина патрульная ходить, все рассчитали, и получилось, что, имея возможность, мы свой план осуществим.
Короче, наши ночами подтянулись. Многие лодками, кто и вплавь, переправились. Кое-кому я одежонку нашу форменную одолжил, на складе захватил несколько комплектов перед нашим отступлением, и, значит, мы подготовились.
Ночью подошли со всех сторон, приказ был — оружие не применять, чтоб не стрелять, а кончить их бесшумно, а после мост взорвать. Для этого у нас все было в ажуре.
Короче, наши их взяли так аккуратно, что те и не охнули, и стали мост минировать, там у окруженцев был минер один, он придумал снаряды связками вязать и взорвать одну за другой, короче, спец был. И все шло хорошо, уж взрывчатку начали класть, как вдруг поезд идет, которого мы не ожидали. И тут произошла неувязка, потому что пришлось взрывать раньше сроку, но думали, поезд рухнет в реку, так еще лучше.
Но получилось, что не так вышло, и рвануло под пролетом, когда состав уже почти весь на той стороне был и только последний вагон обрушился в воду, но на мели. А в составе много немцев вооруженных было, и они сразу на нас пошли, а тут и из города подкрепление жмет, и, короче, наши стали уходить, а нам с одним парнем, которому я тоже форму дал, командир приказал задержать их пулеметным огнем. Считалось, нам легче будет уйти, потому что мы железнодорожники, а не красноармейцы.
Пулемет мы поставили возле вагона, что свалился, расчет был, что оттуда они огня не ожидают. А возле опрокинутого вагона чего только нет, и ящик запломбированный, я его поставил ребром на случай, чтобы от осколков…
Ну, бой идет, наши отходят, отбиваются, тут мы, значит, с этим парнем с фланга
А немцы уже тут, я за вагон отполз, ни живой ни мертвый. Ну, думаю, сичас каюк, но немцы по-своему орут, увидели пулемет и парня раненого, тут один его резанул со «шмайсера» — и каюк, и они на берег по отмели побежали, и слышу стрельба дальше пошла, а я сижу и вижу, как они к дому моему, гады, побежали и тут же дом подожгли, наверно, чтоб светлей было, и дом мой горит, а я под вагоном сижу и тут вижу, что в разбитом ящике, мать честная, монеты и еще, и все золотое.
Немцы, выходит, эти солдаты про золото не знали ничего. Когда затихло, я ящик этот взял и потянул потихоньку. А куда итить? И ящик тяжелый, и кровь с меня бежить, ну, я взял его и в колодец бросил, потому что с ним бы мне далеко не уйти.
Перевязался кое-как, рубаху разорвал и низами берегом начал пробираться, своих искать. К утру совсем обессилел, прилег, вроде забылся и тут слышу, люди. Думал, немец, оказались наши. Они все-таки отбились и бродили, собирались кучками и меня подобрали. И там один хороший человек оказался военврачом из госпиталя, и он уже меня подлатал, и так я живой остался.
Вот тут и стал у меня вопрос, что и с этим золотом делать. Ну, я тебе так скажу. Я его, конечно, присваивать не собирался. Но мысли разные были. Скажи кому, а времена такие, не знаешь, кому доверять. Думаю, помолчу пока, ну а потом вышли к своим, потом я в армии оказался, там про эти дела думать некогда, живым бы остаться, а там видно будет.
Ну, остался. Вернулся на пепелище гол как сокол. Думал-думал, а про золото это, хоть ему и цены нет, никто уже не вспоминает, потому что в газете объявили, что фашисты его вывезли, и никто поэтому и не ищет.
А оно у меня лежит. Ну, лежит и лежит. Подойду я к колодцу, посмотрю, постою и никак ума не сложу. Ну что с ним сделать? Было боязно. Ну, объявлю, а с меня донос, почему раньше не сдал, почему не заявил? Ведь в Сибирь угодить можно. Вот и живу как собака на сене. Мне оно вроде и не очень-то нужное. Обстроился, жизня наладилась. Да мать его, думаю, так… Мало ли всяких кладов по земле лежит, пусть и этот полежит. Немножко мне все же приятно, что я вроде богач. Хотя что с ним делать? На базар не понесешь, с иностранцами связываться еще хужее, это как измена родине. И сказать некому, потому что родня у меня некудовая. Что сестра, что дочка. Одна простая, другая больно жадная. Думаю отдам ей, так еще и в тюрьму сядет по дурости.
И вот что я в конце концов придумал.
Пусть лежит оно до моей смерти, а после пусть так будет. Нужно по справедливости. Перед кем я виноват? Перед Фросей, конечно, потому что ты ее внучка, а тебя вроде бы мы и забрали у нее. Она теперь старуха, в богадельню, слышал, собирается. Но, думаю, меня переживет. Я дом ей отписал, пусть продаст и доживает на эти деньги дома, а не в богадельне. Мачеха твоя в генеральшах пожила, я ей отписывать ничего не хочу.
А вот тебе я это золото завещаю.
Но Христом Богом прошу, такое мое условие. Ты его найди будто случайно и сдай государству. Получишь хорошие деньги, я справки наводил, деньги большие. И совесть чиста будет.
Если же это не исполнишь, счастья не будет тебе.
А находится золото в колодце. Я ему хороший ремонт сделал, в стенке там тайничок, а чтоб вода не обмелела, провел туда трубу от водопровода, в сарае под стенкой старьем заваленный кран. Его перекрыть нужно, и вода из колодца уйдет. Тогда можно спускаться и брать.
Письмо это, как прочитаешь, сразу сожги, чтоб тебя никто не заподозрил. Находи клад после моей смерти через некоторое время и заяви и сдай. Деньги получишь, и уважение тебе будет.
А если дом понравится, выкупи у Фроси, она много не возьмет, будете с мужем на лето приезжать.
Вот и все.
Дед твой — Захар.
Дай тебе Бог здоровья!»
Письмо это Саша взял там, где и оставил его Захар.
Но раньше была записка, которую написал Федор и бросил в конверте, вернее, засунул в одну из газет в почтовом ящике.
«Саша, я нашел клад. Хотел с вами поговорить — не получилось. Тогда во дворе. Тем лучше. Это знак. Мне он не нужен. Мешает осуществить необходимое. Он на месте, взял только одну монету. На случай, если не увидимся — общение дается все труднее, — ключ у сабинянки — помните, какая нога! Нашли его мы с вами, поэтому мою часть вознаграждения передайте Вере и дочке. С этим мне легче уйти.
Ваш покойный брат (во Христе!) — Ф.»
Он писал — «помните»?
Конечно, Александр Дмитриевич помнил шикарное полотно Захара, выставленное Фросей в сарай. И помнил разговор с Дарьей, когда впервые ехал с ней на «фазенду».
«Дед пишет, что собрался помирать, а наследство оставляет мне, а если умрет до моего приезда, завещание за большой картиной… А я, балда, не поторопилась, думала, еще потянет старик. Он, конечно, разобиделся и переписал завещание на бабулю. Понятно?»
Так они оба и понимали: Захар написал завещание, припрятал по осторожности за картину, а потом разобиделся, волю свою изменил, «переписал на бабулю» и, закрыв тему, отошел…
А речь-то о другом в завещании шла. Не зря мать говорила об умирающем Захаре: когда Дарья к нему наклонилась, он голову к стенке отвернул. Нет, не отворачивался Захар, а пытался на картину указать! Но не заглянул за полотно никто, кроме Федора… Его, как художника, что-то заинтересовало. И наткнулся. «Ключ у сабинянки». А сам Федор что задумал, сделал и ушел вслед за Захаром, позаботившись о своей дочке перед смертью…
К дому Захара Саша помчался на такси. Спешил и волновался. Неужели найду? Оказалось совсем просто. Письмо Захар свернул несколько раз вдоль и втиснул между подрамником и богатой багетной рамой, там, где ее почти касалась волнующая нога.
Странное впечатление произвело завещание на Александра Дмитриевича. Бросилось в глаза, что сама суть дела — где клад и как им распорядиться, — изложена в немногих строчках, а история боя у моста описана много шире. Почему? Пашков догадывался. Завещание-то было своего рода покаянием, хотел объяснить дед внучке все обстоятельства своего поступка, как сложилось, что присвоил он клад, значение которого понимал и вернуть хотел, а побоялся и пережил и страх, и угрызения совести, и самодовольство скупого рыцаря, что такой ценностью обладает.