Шрифт:
Имя мое Отто, в честь покойного батюшки. Хороший был человек. По крайней мере, так считал он сам. Вечно сетовал на свое бедняцкое положение и на то, что война забрала у него всех толковых сыновей. Остался только я, самый никудышный, но опять же с его слов, а не по моему собственному разумению. И меня не миновала участь солдата, в день моего десятилетия за мной пришли графские рекрутеры, всучили батюшке мешок с медяками и увели меня туда, откуда я вернулся лишь к 35 годам. Такая судьба не была исключительной, призыва не удалось избежать ни одному мальчишке из моей деревни, потому ничего особенного я в этом не вижу и не в коем случае не хочу благодаря утраченному юношеству и молодым годам предстать перед вами в выгодном для себя свете. К великой горести, я не успел
«Не переживайте, Отто,» – говорил мне господин приказчик, после того как сообщил мне эти невеселые вести. – «Думается мне, граф ни в коем случае не забудет тех, кто верой и правдой служил ему в походах. Жилья в деревне, как вы понимаете, выделить вам никак нельзя, потому как каждая пядь земли пущена на пахоту и на скорейшее восстановление выплаты облагаемого замком оброка. В последнее место я и рекомендую вам немедленно отправиться, и уже оттуда совершать свои соискания.»
Делать нечего, сказано – сделано. Конечно, я не поверил ни единому слову лживого чинушки, уж больно довольный и сытый вид имело его багровое округлое лицо с неприятно крупными губами, которыми он то и дело причмокивал. Я собрал свои скромные солдатские пожитки и поспешил выдвинуться к замку. Да и идти, откровенно говоря, было недалеко – три холма, одна река и вот он, графский замок.
В любой другой жизни меня вряд ли даже на милю подпустили к этому месту, но на мое счастье, люди из замковой стражи служили со мной в одной пикинерской роте – Патрик и одноглазый Шульц, лишившийся своего левого ока (которое, как он яростно доказывал любому выпивохе в кабаках, видело много лучше правого) в том же бою, где господин граф потерял в гуще сражений свой любимый меч, освященный самим папой святой церкви. Величайшая утрата для всей кампании и для господина графа, в частности.
Я без труда попал на территорию замка через главные ворота. Местные вполне могли принять меня за странствующего рыцаря, ищущего ночлег и юные девичьи ушки для своих слезливых дамскоугодничьих баллад. Для полного сходства с бродячим благородным бардом мне не хватало самой малости: верного коня, изысканных одеяний, рыцарского меча или расписной лютни. На худой конец, хотя бы малой толики музыкального слуха, куда ж без него.
За все 25 лет службы, сколько помню, на территории замка я был лишь дважды. Оба раза это были торжественные марши в честь малозначащих побед в очередном пограничном сражении. Граф выступал перед людьми, хвалился своей доблестью и доблестью своих сыновей. После чего, по своему обыкновению, объявлял о предстоящем пире для вассалов и между делом упоминал о повышении сборов рожью, мясом и холщиной на нужды армии. Меня такие вести всегда очень радовали. Означало это, что в течение ближайшей недели мы с товарищами знатно попируем тем, что эти бездельники-крестьяне прячут под полы и в глубокие погреба всякий раз, когда военная надобность вынуждает нас расквартировать свой полк в одной из бесчисленных деревень нашего края.
Я нерешительно прошагал внешний двор, минуя нестройные ряды низкорослых домишек, маленьких и неказистых, принадлежащих вне всяких сомнений замковой прислуге. Не стоит и сомневаться, что все они тоже бездельники и трусы. Мало того, что заперлись в своих лачугах во время последней решающей битвы, когда враги были практически у них на пороге! Так и теперь, смеют улыбаться, приветливо кивать мне при встрече и вообще вести себя так, словно мы с ними ровня. Особенно возмутился я протянутой руке одного из служек, явно конюха, если судить по густому аромату лошадиного дерьма от его холщовой бесцветной рубахи. Ярость моя была столь велика, что я в момент забыл о робости и быстро преодолел приличный кусок пути, вплоть до ворот внутреннего двора, за которыми и находились покои графа.
«Куда?» – сурово вопрошал меня верзила-стражник в наглухо запаянном на квадратной
«Я направляюсь к господину графу. К нему у меня чрезвычайно важное дело, которое не терпит отлагательств.»
Не собирался кривить душой, тем более что с первого взгляда на стражника проникся симпатией не столько к нему самому, сколько к его труду. Честный человек, который соблюдает свои обязанности и верно служит господину. Не то, что эти подлые служки с внешнего двора. Натянули свои фальшивые улыбки и только и ждут, когда ты пройдешь мимо, чтобы бросить косой взгляд или того хуже – плюнуть в спину.
Стражник с минуту разглядывал мое скромное и никуда не годившееся одеяние, хмыкнул, когда взгляд попал на рукоять затупленного кацбальгера, единственного богатства, заработанного мной за годы службы.
«Пикинер, значит,» – одобрительно кивнул охранник. Наверняка и улыбнулся, но через шлем-горшок я мог разглядеть только его голубые глаза с крупными белками и взгляд, выдающий большого простака.
«Ага.»
«Стало быть, тоже проситель.»
«Тоже.»
Обычно я не так малословен, но в этой ситуации я решил, что лучшая тактика – со всем соглашаться, быть лаконичным и крайне откровенным. Иного способа попасть в замок я не находил.
«Мой тебе совет, Отто», – сказал стражник после того, как я сообщил ему свое имя (он же по правилам не имел права сообщать свое имя каждому встречному, о чем он с искренним сожалением мне и сообщил, я же в свою очередь проникся к нему еще большей симпатией за верность дисциплине). – «Дождись завтрашнего утра. Просителям нынче рады, но лишь до полудня. Граф не любит заниматься делами бедняков после обеденной трапезы, по обыкновению, он коротает день за игрой в шахматы с графиней, что, впрочем, далеко не наше с тобой дело. Во внешнем двору ты легко отыщешь себе кров и ужин, не особенно изысканный, если ты едок привередливый, но достаточно сытный. Здесь всегда рады гостям, особенно ветеранам.»
«Дорогой служивый друг, – отвечал я ему со всей любезностью, на которую был только способен. – Твоя искренняя доброжелательность тронула меня до глубины моей черствой солдатской души. Ты абсолютно прав в своей непоколебимой верности долгу и нежелании никоим образом нарушить покой нашего господина. Я же в свою очередь признаю свою нелепую поспешность. Мне следовало догадаться, что господин граф предпочитает решать вопросы, особенно деловые (а я к нему прибыл именно с таким) в первой половине дня. И тем не менее, как бы голоден и устал не был бы я сейчас, а меня буквально валит с ног к твоему сведению, ни за что не разделю кров с этими проходимцами и откровенными разгильдяями с внешнего двора. При всем уважении к вашим добрым помыслам, я предпочту занять место за стенами замка, игнорируя голод и зверский холод нынешних ночей.»
Речь моя, несомненно, произвела на стражника самое глубокое впечатление. Он даже не сразу нашелся, что ответить на мои слова. Дело дошло до того, что он на мгновение, видимо по досадной оплошности, выпустил алебарду из своей руки. Она даже успела какое-то время провести на свободе, стояла у его левого плеча, покачиваясь, и уже готова была упасть, но стражник успел ее перехватить. Даже это неприятное происшествие не смогло очернить чувство моего величайшего уважения к этому человеку.
«Дорогой Отто, уверен, вы глубоко заблуждаетесь! Это что касается ваших суждений о добрых людях с внешнего двора. Вашему нежеланию провести ночь среди них я, само собой, никак помешать не могу. Но! В то же время я не могу допустить, чтобы такой порядочный человек, как вы, прозябали на голой земле, укрывшись вашей никуда не годной курткой, которая, разумеется, не спасет от ночного стылого тумана. От него гниют кости, а еще появляется мигрень. Так и быть… решено! Этой ночью вы заночуете в казарме замковой стражи, на моей собственной постели!»