Классическая проза Дальнего Востока
Шрифт:
Меня так все возненавидели, что мне стало тягостно там оставаться. Я покинула должность управительницы и поселилась на далекой окраине города, в Тамацукури, где стоят только жалкие домишки. В них даже лавок нет.
Я поселилась в хибарке на задворках, куда пускали жильцов. Там было так пустынно, что среди белого дня носились летучие мыши.
У меня не оставалось никаких сбережений, и мне быстро пришлось распродать свои немногие наряды. Я не могла купить себе даже топлива и сожгла все полки в комнате. Вечером пила один кипяток. Чтобы как-нибудь утолить голод, мне оставалось
Когда ночью во время грозы раздавался громовой раскат, заставлявший трепетать всех остальных людей, я молила бога грома: "О, если ты не лишен сострадания, лети ко мне, схвати меня и убей! Жизнь мне в тягость. Опостылел мне этот бренный мир!"
Я уже считала себе шестьдесят пять лет от роду, но люди уверяли, что на первый взгляд можно дать мне лет сорок с небольшим. Женщины маленького роста с тонкой кожей лица долго выглядят моложавыми. Но меня это не особенно радовало.
Однажды, перебирая в памяти греховные приключения своей молодости, я выглянула из окошка, и что же я увидела!
Под окном толпилось множество младенцев. На голове у них были надеты шапочки из листьев лотоса, а ниже пояса они были измазаны кровью. Счетом их было девяносто пять или шесть, и все они, плача, еле внятно лепетали: "Посади на спину!"
Ах, это, верно, те самые убумэ, о которых ходит столько страшных рассказов!
Я в ужасе глядела на них, а они стали хором упрекать меня: "О, жестокая бессердечная мать!"
"Так это, значит, дети, которых я в свое время выкинула, - с душевной болью подумала я.
– О, если бы я благополучно вырастила своих детей, у меня сейчас была бы семья, многочисленнее клана Вада! Какое это было бы счастье!" - вспоминала я с тоской и раскаянием о невозвратном прошлом. Скоро призраки стали таять и исчезли бесследно.
Потрясенная до глубины души, я решила немедля положить конец своей жизни... Но увы! Настал рассвет, а я, к своему горю, все не в силах была проститься с этим миром...
Вдруг за стеной послышались голоса. Я прислушалась. Это разговаривали между собой три женщины, ютившиеся в одном со мной доме. Всем им было на вид лет под пятьдесят. Спали они по утрам допоздна, а чем жили, неизвестно. Из любопытства я наблюдала за ними. По утрам и вечерам они любили лакомиться больше, чем позволяло им их скромное положение. Покупали морскую рыбу, которую привозят из Сакаи. Выпить небольшую мерку вина им было нипочем.
Наговорившись досыта о том, как трудно жить на свете, женщины стали болтать о нарядах. На Новый год они решили сшить себе платья цвета светлого яичного желтка, на подкладке сделать цветной узор так, чтобы просвечивал насквозь: парусные корабли и круглые китайские веера. Пояса закатят себе такие, чтобы и ночью бросались в глаза: на фоне мышиного цвета будет рисунок, как на свитке, который развертывается справа налево.
Еще до Нового года было далеко, а они уже обсуждали праздничные наряды. Видно, в деньгах у них недостатка не было.
После ужина они наряжались, густо покрывали лицо дешевой пудрой, тушью для письма обводили края лба, где растут волосы, красили губы, заботились и о красоте шеи. Старательно забеливали
Весь день они ждали наступления вечера, когда лица людей неясно видны в сгущающемся сумраке. И тогда трое здоровенных молодцов, так называемые "быки", в хаори, узких штанах и ноговицах, с головой, обвязанной платком так, что видны одни глаза, или в низко нахлобученных длинных капюшонах вооружались толстыми палками, брали с собой свернутые в трубку циновки и звали женщин: "Ну, теперь пора!" И женщины выходили из дому в сопровождении этих молодцов.
По соседству с нами жил ремесленник с женой, который кормился тем, что изготовлял застежки для дождевых плащей. Под вечер жена его убиралась и красилась, а потом они раздавали сладкие пирожки своим пяти маленьким дочерям:
– Папа с мамой уходят по делу, будьте умными, хорошенько стерегите дом.
Отец брал на руки самого маленького двухлетнего ребенка, а мать набрасывала себе на голову старый холщовый халат, и они убегали потихоньку, чтобы соседи не заметили. Трудно было догадаться, в чем тут дело.
На рассвете женщины возвращались совсем не такими, какими ушли вечером, трепаные и измятые, пошатываясь и тяжело дыша. Чтобы подкрепиться, они пили кипяток с солью и торопливо глотали жидкую рисовую кашу. Потом на скорую руку мылись и отпускали свои туго перетянутые груди.
Из рукавов своих провожатых доставали пригоршни мон и, подсчитав на глаз выручку, из каждых десяти мон половину отдавали этим молодцам.
Потом все собирались вместе и рассказывали о том, что с ними было.
"Этой ночью, к моему несчастью, мне не попался ни один мужчина с листками бумаги за пазухой... "
"А мне попадались только молодые люди в самом расцвете сил. Когда я встретилась с сорок шестым, то думала, что мне придет конец. Я уже совсем изнемогала, но ведь нет предела человеческой жадности! Я опять принялась бродить, и мне повезло. После этого меня приглашали еще человек семь или восемь".
Другая женщина вдруг засмеялась про себя, не говоря ни слова. Все стали ее спрашивать: "Ты о чем?"
"Ну и попала же я впросак прошлой ночью! Выйдя из дому, я пошла своей обычной дорогой и решила подождать на зеленом рынке в Тэмма, чтобы туда приехали крестьянские лодки с овощами.
И вдруг вижу юношу лет всего шестнадцати-семнадцати. Кажется, он был третьим сыном деревенского старосты. У него даже еще были не пробриты углы на лбу. Простой деревенский молодчик, но очень хорош собой, с такими приятными манерами. Женщины были ему внове, и он прихватил с собой своего односельчанина, а тот взялся выбирать красотку с видом знатока: "Дадим десять мон, как водится, и подарочек".