Классическая русская литература в свете Христовой правды
Шрифт:
Из среды эмигрантов, которые вернулись в Россию после войны, были и несколько известных батюшек: ныне покойный отец Борис Старк, когда-то отпевавший Шаляпина, ныне покойный отец Всеволод Шпиллер, которого многие верующие его помнят по храму Николы в Кузнецах. Во всяком случае, переехали лучшие, а отребье, так сказать, не переехало.
Хотя в эмиграции народу осталось мало, хотя они все старели, но это вовсе не означало, что они утратили всякий менталитет; менталитет и ищет самовыражения, а самовыражение бывает и на уровне большой литературы.
Владимир
Владимир Владимирович Набоков только по качеству, что ли, по масштабу отличается от других эмигрантов, но не по направлению: всё равно его направление - назад; это как жена Лота – вот оглянулась и застыла и ничего другого. Набоков просто смотрит и ищет, ищет дружбы. Всё-таки 700-800 тысяч эмигрантов было (не три-четыре миллиона эмигрантов – это только для филиппик Антония Храповицкого), но где же, где же они?
Эмиграция так и не стала масштабным явлением, всё-таки речь шла о близких и ближайших. В 60-е годы последние представители русской эмиграции начинают домирать - и эти последние начинают как бы надгробный плач, и даже не плач, а то, что по-русски называется подвывание. Это-то подвывание и составляет, пожалуй, лучшую страницу поздней эмигрантской литературы 50-60-х годов. Например, стихи Владимира Набокова (9 апреля 1967 года).
Сорок три или четыре года
Ты уже не вспоминалась мне:
Вдруг, без повода, без перехода
Посетила ты меня во сне.
Мне, которому претит сегодня
Каждая подробность жизни той,
Самовольно вкрадчивая сводня
Встречу приготовила с тобой
И хотя, опять, возясь с гитарой,
Ты опять “молодушкой была”,
Не терзать взялась ты мукой старой,
А лишь рассказать, что умерла.
Эти стихи обращены берлинской невесте Светлане Романовне Зиверт. Все эмигранты после Первой мировой войны в 1922 году ринулись в Берлин, так как там сильно упала марка и на русский рубль можно было много чего купить.
С Валентиной Евгеньевной Шульгиной (“Машенька”) Набоков расстается мысленно и литературно еще в 30-е годы. Потому что она осталась в России, к ней он был строг до придирчивости, вплоть до того, что (1930 год)
Ни синего платья, не имени
Ты для меня не сберегла
А как сбережешь, если твоя девичья фамилия Шульгина, не
Светлане Романовне Зиверт в 1922 году было 17 лет; она была настоящей невестой Набокова, но как-то не сладилось.
Однажды мы под вечер оба
Стояли на старом мосту.
– Скажи мне, - спросил я, - до гроба
Запомнишь вон ласточку ту?
И ты отвечала: Ещё бы!
И как мы заплакали оба,
Как вскрикнула жизнь на лету…
До завтра! – Навеки… - До гроба.
Однажды, на старом мосту…
(не позднее 1923 года)
Поэтому после прошествия 45 лет в 1967 году:
Сорок три или четыре года
Ты уже не вспоминалась мне
Мне, которому претит сегодня
Каждая подробность жизни той…
И стихи 1939 года
Обескровить себя, искалечить
Не касаться любимейших книг
Променять на любое наречье
Всё, что есть у меня, – мой язык.
Сравни:
“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя
А он собирался себя обескровить. Поневоле будешь вписываться в чужой быт, но это “вписание” будет поневоле выхолощенным. “Потерять, забыть, не думать” – вот, что нужно, и поэтому вписывается какая-то формальность, вписывается то, в чём нет существа, а душа – где-то.
На этом фоне выделяется другое. Будущий архиепископ Иоанн Шаховской оказался воистину белой вороной русской эмиграции. Иоанн Шаховской всего на три года моложе Набокова, то есть, Набоков родился в 1899 году, а Иоанн Шаховской – в 1902 году. И он тоже после войны переедет в Америку и, главным образом, от греха подальше, потому что не сдобровать бы ему с лагерем вроде Кемлага; да и Господь хранил его для чего-то другого.
Иоанн Шаховской в 1931 году перешел из карловацкого раскола в юрисдикцию митрополита Евлогия и в 1932 году был направлен Евлогием в Берлин. В Берлине ему достается действительно исповедническое служение и исповедническая миссия.
Начиная с 1933 года некоторая часть русской эмиграции создает свои фашиствующие организации, которые начинают нападать. У Иоанна Шаховского не было ни малейшего антисемитизма, более того, он оставался пастырем и русских и евреев, поэтому они все, начиная с 1933 года, тоже ощущают необходимость куда-нибудь уйти.