Клеопатра

Шифф Стейси

Настроение в измученном голодом Риме было не слишком праздничным, и все же весть о свадебных торжествах незамедлительно дошла до Александрии. События сорокового и тридцать девятого года не удивили, а скорее насторожили Клеопатру. Причем не свадьба Антония, а именно договор с Октавианом. Союз Антония с новоиспеченным шурином был не в интересах Клеопатры. Октавиан был ее злейшим врагом, ходячей угрозой ее сыну. Впрочем, царица успела неплохо изучить своего возлюбленного и не сомневалась: Антоний вернется. Торопить его не следует, это за нее сделают парфяне. В глубине души Клеопатра была благодарна воинственному народу, выманившему римлян из Египта. Пока шла война, Антоний нуждался в царице: без нее он едва ли добился бы успеха в Брундизии. Клеопатра не без основания подозревала, что перемирие между ним и Октавианом весьма шатко, почти эфемерно. Они могли мириться сколько им вздумается. Старая вражда не ржавеет, что Фульвия с блеском доказала всего несколько месяцев назад. Рассуждая о римских делах, царица руководствовалась не только политическим чутьем. Надежный лазутчик отправлял в Александрию подробные отчеты обо всем, что творилось в лагере Антония: заговорах, разоблачениях, пирах и стычках.

Клеопатра всю зиму

получала вести от Антония. Парфяне вихрем прошли по Финикии, Иудее и Сирии и в конце года захватили Иерусалим. Ирод, тридцатидвухлетний тетрарх Иудеи – на следующий год Рим дарует ему царский титул, – едва успел бежать. Спрятав семью в крепости Масада, он принялся тщетно искать убежища в сопредельных странах. Соседи не хотели ссориться с завоевателями. Отчаявшегося правителя приютили в Александрии. Клеопатра знала тетрарха как верного друга Антония и преданного союзника Рима, но у нее имелись и другие мотивы не отказывать ему в помощи: в трудную минуту Ирод поддержал ее отца, а потом и ее саму. В свое время он возглавил блистательный поход к восточной границе и заставил евреев присягнуть Цезарю. По примеру своих отцов, Ирод и Клеопатра, в прошлом убежденные помпеанцы, сделались соратниками консула. Парфяне были их общими врагами. У Ирода была репутация славного, веселого человека, надежного товарища, талантливого политика и искусного дипломата, знавшего, как угодить сильным мира сего. Клеопатра надеялась, что иудейский правитель примкнет к ее эфиопскому походу или присоединится к Антонию, собиравшемуся на парфян. Царица сразу предложила Ироду возглавить войско: еврейские военачальники издавна служили Птолемеям, а о доблести тетрарха ходили легенды. Он был отличным всадником и бросал копье с удивительной меткостью. Однако Ирод отказался принять командование. Тогда Клеопатра одолжила ему галеру – получается, что она снабжала судами весь античный мир – чтобы он мог предпринять рискованное зимнее путешествие в Рим. Однако Ирод попал в кораблекрушение у берега Кипра и встреча с Октавианом и Антонием состоялась почти на месяц позже условленного срока. Египтянку легко заподозрить в коварстве. Как бы многим ни были обязаны Птолемеи семейству Ирода, поощрять чрезмерное сближение соседа с Антонием не стоило.

Быть может, отправляя Ирода в Рим, Клеопатра попросила его шепнуть Антонию важную новость. В самом конце года у нее родилась двойня. Отец не увидел малышей – он как раз женился на Октавии, – но им вполне хватало матери и ее божественных предков. На этот раз царица не стала называть детей отцовским именем. Она поступила лучше: мальчик получил имя Александр Гелиос в честь солнца и величайшего воина всех времен, усмирившего самих парфян, а девочка – Клеопатра Селена в честь луны и в память о своей двоюродной бабушке, выдающейся правительнице из рода Птолемеев. Собрав вокруг себя соратников и преемников, египетская правительница сделала для объединения Востока и Запада больше, чем кто-либо другой со времен Македонского. Солнце и луна фигурировали среди титулов парфянского царя; возможно, со стороны Клеопатры это был изящный поклон в его сторону. Рождение бога солнца знаменовало возвращение золотого века. Что сказал новоиспеченный отец, неизвестно, но Октавиана новости из Египта определенно не обрадовали. Дети Клеопатры могли стать новым яблоком раздора для бывших соперников. Царице даже не потребовалось объявлять о рождении детей во всеуслышание. Весть о том, что у хитроумной египетской царицы появился сын по имени Александр, – чьим отцом был Марк Антоний, а братом единственное дитя Цезаря – сделалась главной темой для пересудов в тридцать девятом году, а Клеопатра стала, как сказали бы в наше время, героиней светских сплетен.

С сорокового по тридцать седьмой год жизнь Клеопатры напоминала греческую драму: кровопролития совершались за сценой, и царица узнавала о них от третьих лиц. Отчеты египетских лазутчиков приходилось изучать предельно внимательно. Услышав о мире в Брундизии, весь мир вздохнул с облегчением, а египтяне насторожились. Женитьба Антония вселила надежду в очумевший от распрей, голодный римский народ. Для жителей Италии Октавиан и Марк Антоний были «посланцами небес, даровавшими мир, вернувшими женам мужей, а матерям сыновей, прекратившими бессмысленную бойню, остановившими разграбление страны, спасшими народ от голода». Простые люди готовы были объявить своих избавителей богами. В честь установления мира отливали статуи и чеканили монеты. Провидцы обещали наступление эры добра и справедливости. Занималась заря новой эры, эры всеобщего братства и процветания. Вергилий приветствовал ее наступление знаменитой Четвертой эклогой. Главная надежда поэта была связана с еще не рожденным младенцем, сыном Антония и Октавии, которому суждено распространить по всему миру добро, покой и изобилие.

Увы, пророки, как всегда, поторопились с радужными прогнозами. Весной тридцать восьмого года умница Октавия произвела на свет первенца. Вместо долгожданного мальчика родилась девочка. Парфяне продвигались на запад, ловко пользуясь римскими неурядицами. Клеопатра занервничала, когда завоеватели оказались неподалеку от ее границ. Парфяне были настроены весьма решительно. Их предки владели Египтом. Антоний велел одному из своих командиров разобраться с наглецами, и тот, к большому его неудовольствию, отлично справился, вынудив консула присвоить себе его заслуги. Голод продолжался, и в Риме снова назревали волнения. Стоило Октавиану оказаться на Форуме, и его тотчас окружила толпа разъяренных горожан, обвинявших недавнего кумира в разграблении казны. В ответ на его оправдания полетели камни. Избиение не прекратилось даже, когда залитая кровью жертва рухнула на мостовую. Тут последовало чудесное спасение: как нельзя кстати появившийся Марк Антоний отбил едва живого Октавиана у взбесившейся толпы и отвел к себе домой, на ту самую виллу, где они впервые встретились при совсем других обстоятельствах.

Между прочим, Фульвия не зря предупреждала мужа насчет Октавиана. Шурин Марка Антония оказался не столь верным союзником, каким всегда оставалась Клеопатра. Между триумвирами установились дружеские отношения, но Антоний – герой войны, высокопоставленный политик и народный любимец – все чаще оказывался в тени своего блеклого и болезненного родича. С некоторых пор успехи Октавиана начали его

порядком раздражать. Младший из триумвиров успел не раз побывать на смертном одре. Тщедушный, вечно простуженный, он определенно должен был проигрывать в сравнении с могучим Марком Антонием. Октавиан был угрюмым, подозрительным занудой, носившим каблуки, чтобы казаться выше. И все равно он затмевал Антония. Жертва собственного благодушия, свойственного сильным мира сего, Марк Антоний был идеальным объектом для манипуляций. Он и глазом не успел моргнуть, как оказался втянутым в унизительное соперничество с «выскочкой-молокососом». Антонию не хватало чуткости, он был безнадежно глух к окружающим. Октавиану не хватало утонченности, природа начисто обделила его обаянием. Он был из тех, кто станет вести счет объявленным, но не состоявшимся триумфам, чтобы похвалиться своей скромностью. Антоний принимал почести как должное и купался в народной любви.

Октавиан обходил старшего товарища даже в азартных играх. Делали приятели ставки на петушиных боях, играли в карты, бросали жребий или мяч, Марк Антоний постоянно проигрывал (и неудивительно: Октавиан, как никто другой, умел обращать поражения в победы. Как-то раз, оставив огромную сумму на карточном столе, он объяснил свой проигрыш «чрезмерным мастерством»). Клеопатра прислала к Антонию знаменитого прорицателя. Римляне верили, что астролог может с одинаковой легкостью предсказать солнечное затмение и поведать любому человеку о его будущем. Антоний поделился со звездочетом своими тревогами и попросил составить ему гороскоп. Мы никогда не узнаем, действительно ли астролог советовался со звездами или всего-навсего выполнял задание своей госпожи. По его словам, звезда Антония сияла ярко, но ее затмевала звезда Октавиана. Оказалось, что гений отважного воина не может покровительствовать ему до смерти гения одного из его близких друзей, «до того огромного и страшного, что при виде его твой хранитель цепенеет от ужаса». Что это за друг, сомневаться не приходилось. Антоний отнесся к предсказанию со всей серьезностью и начал сторониться шурина. Астролог советовал римлянину держаться от юного друга как можно дальше, и тут очень кстати подоспело приглашение в Александрию.

Антоний отправился в путь, но доехал лишь до Афин, где решил перезимовать и остался на два года. Римлянин провел зимы тридцать девятого и тридцать восьмого годов в красивом, культурном городе, знаменитом своей архитектурой и удивительными скульптурами. Антоний перестал интересоваться донесениями с Востока и распустил свиту. На пирах и философских диспутах он появлялся в обществе ближайших друзей или Октавии, с которой, по всей видимости, был совершенно счастлив. Антоний вновь сменил пурпурную тогу на греческое платье и стал называться Дионисом. Своей жене – только что разрешившейся от бремени второй дочерью – он позволил зваться Афиной. Знакомое смешение имперского с божественным не укрылось от глаз Клеопатры: о том, что творится в Греции, она знала в мельчайших подробностях и могла оценить влияние на человека перемены места. И смены спутницы. В Афинах Антоний одевался по-гречески и вел себя как грек под присмотром добродетельной Октавии. Игра в богов перестала приносить прежнее удовольствие, как только к ней решил присоединиться Октавиан. Он устроил маскарад и был на нем в костюме Аполлона. Тогда Антоний приказал построить хижину Диониса, украсил ее зелеными ветками и звериными шкурами, разложил повсюду барабаны и бубны и устроил тайное убежище, чтобы «ночи напролет пить вино за дружеской беседой». Слух гостей услаждали выписанные из Италии музыканты. Через некоторое время римлянин велел перенести хижину на Акрополь, «украсив вход гирляндами светильников, сияние которых могло озарить целый город».

Антоний не уставал поражаться способностям своего шурина. В тридцать восьмом году Октавиан, заработавший репутацию добропорядочного зануды, бросил только что родившую жену, чтобы сойтись с Ливией, беременной на шестом месяце от бывшего мужа. Новый брак позволял ему проникнуть в высшие слои римского общества, стать равным Антонию (несмотря на родство с Цезарем, семья Октавиана не могла похвастать древней родословной). Непостоянство шурина доводило Марка Антония до исступления: пообещав одно, он тут же делал нечто противоположное. Если Антоний отправлялся на восток, Октавиан тотчас звал его на запад, а сам не являлся. В то же время он предложил другу набирать рекрутов в своих итальянских владениях. Это предложение был столь заманчивым, что Антоний решил проглотить гордость и сделать шаг навстречу сопернику. Все разрешилось поздней весной тридцать седьмого года. В сезон винограда Октавиан и Антоний встретились на речном берегу в Южной Италии. Октавия пыталась помирить соперников, произнеся пылкую речь, достойную Елены Троянской: она не желала видеть, как ее брат и супруг станут убивать друг друга. В результате был заключен Тарентский пакт, дававший триумвирату новую жизнь. Антоний провозглашался диктатором всего Востока вплоть до декабря тридцать третьего года. Такое положение его вполне устраивало. «Он получил почти все, чего добивался», – пишет Дион. Теперь, когда у Антония были развязаны руки, он, не теряя времени, отправился в Сирию. Октавия с дочерьми проводила мужа до западной границы Греции, оттуда он отослал их обратно. Женщина была беременна в третий раз, и Антоний опасался, что долгое путешествие может повредить ее здоровью. У Октавии было шестеро детей, включая дочерей от первого брака. Муж настаивал на том, что она «не должна делить с ним тяготы и опасности парфянского похода». И был вполне искренним.

Октавиан был мастером интриги, двуличия и действий исподтишка; Антоний – прирожденным актером, гением перевоплощения. В Афинах он являлся то беззаботным сибаритом, проводящим время в пирах и праздности, то жестким, грубоватым воином, энергичным политиком, погруженным в государственные дела и окруженным преданными помощниками. Последние месяцы тридцать седьмого года стали роковыми для обоих. Чаша терпения Антония переполнилась. Он же солдат, в конце концов, а поход все откладывается и откладывается. Командующий его легионами снова одержал победу, которая должна по праву принадлежать ему, Антонию. Незадачливый муж вдруг осознал, что жена и шурин вертят им, как хотят, что его провели, как младенца, и никакие мирные договоры отныне невозможны. Сохранить порядок дома можно было, лишь разбив врага за пределами Рима. Победа над парфянами означала окончательное поражение Октавиана: исторический парадокс, чем-то напоминающий историю Авлета.