Клер

Аристова Валерия

— Ты придешь ко мне сама, — сказал он, резко разомкнув объятия и отталкивая Клер так, что она чуть не упала, чудом ухватившись за ствол экзотического дерева.

— Я вас ненавижу! — лицо Клер исказилось, и она, размахнувшись со всей силы, ударила его по лицо.

Патов схватил ее за руку, вывернул так, что девушка закричала, и вынуждена была встать на колени, корчась от резкой боли.

— Ты придешь, — повторил он, — только я на тебе не женюсь.

И он снова отшвырнул ее, и Клер упала на плиты, ударившись лбом о гранит. Патов стоял над ней, и смотрел, как она пытается подняться на ноги, не сделав даже движения, чтобы помочь ей. Клер встала на колени, прижала руки ко лбу. Патов смотрел на нее, а потом проговорил тихо, будто голос его стал чужим:

—

Паша ждет тебя, Клер. Ждет.

И прежде, чем она смогла понять, что он имел в виду, майор ушел, и только его шаги долгое время слышались по пустым коридорам. Он не врал. В этой части дома не было никого, кто мог бы прийти к ней на помощь.

...Клер бежала по холодной осенней ночи. Вокруг зловеще стояли голые деревья, дома вглядывались в полуночницу темными окнами. Где-то залаяла собака, но Клер не слышала ее. Как можно скорее, скорее! Белая ночная рубашка развевалась на ветру. Клер ступила на мост, борясь с ветром. Вот и другой берег. Босые ноги едва касались булыжников, будто Клер не бежала, а летела над землей. Тут недалеко. Совсем рядом.

Церковь святой Екатерины на Васильевском острове возвышалась перед нею. Но Клер бежала не туда. Он спешила к маленькому домику при церкви, где жили две старые монахини. Ее наставница, сестра Елизавета, заспанная и испуганная, отворила дверь.

— Святая Дева, Клер! — она втащила девушку в свой домик-келью, и стала растирать ее руки и ноги, совершенно холодные, боясь, что Клер умрет от простуды. Она закутала ее в одеяла, дала выпить горячего вина.

— Матушка, я сойду с ума... — Клер вся дрожала, но дрожала не от холода. Холода она не замечала, — матушка, я сойду с ума...

— Что случилось, драгоценная моя?

— Я схожу с ума. Я учасвтовала в сатанинском обряде. Мы вызывали... дух Пашеньки... и я не могу закрыть глаза, я тут же вижу его. Он говорит со мной. Я... мне нужно очиститься. Я не могу спать. Я хочу в церковь!

— В церковь... холодно там и ночью делать нечего, золотце, — матушка Елизавета достала свою шерстяную рясу и помогла Клер облачиться в нее поверх сорочки, надела ей чулки и сапожки, — страх гнал тебя, Клара, ты и не чуяла ног под собой, да и холода на ощущала. Сейчас все хорошо уже, тебе не страшно.

— Мне очень-очень страшно. Я как в грязи. Позвольте мне побыть в часовне. Там можно жаровню поставить, я обещаю, что не замерзну!

Часовня была сложена из бревен, совсем маленькая, выкрашенная в белый цвет, она стояла около дома, где жил старый падрэ.

— Только отца Сильвестра не разбуди, детка, — сестра Елизавета отворила дверь часовни, зажгла свечи, положила в жаровню раскаленные угли, — долго не будь тут одна, падрэ узнает, сердиться будет.

Клер улыбнулась. Она была будто во сне. Голова болела, и на лбу расползался огромный синяк. Но она не замечала боли, как не чувствовала холода. Самым страшным был Пашенька. Всколыхнувшисея воспоминания не позволяли Клер сомкнуть глаз. Она видела его лицо. Так же отчетливо, как на сеансе. Так же отчетливо, как наяву. Она опустилась на колени перед статуей Святой Девы, пытаясь вспомнить молитву. В голове все мешалось, латинские слова путались с русскими, а потом в эту какофонию врывался голос майора Патова, когда он сердился на нее. Клер начала читать псалом, но сбилась, встала, пошла в предел, где, знала она, лежит Псалтырь. Она нашла книгу, раскрыла на нужной странице. Медленно вышла, подошла к Святой Деве.

— Клара...

Она резко обернулась от звука этого голоса.

Прямо перед ней стоял Павел Артемьев, поэт. Живой, и совершенно невредимый.

В голове ее резко прояснилось. Клер шагнула к нему. Положила руки на плечи.

— Паша. Мне снилось, что ты умер. Я думала, что сойду с ума. Паша, если это сон, я не хочу просыпаться. Если это явь, я не хочу больше спать. Только скажи, что ты жив!

Он обнял ее, зарылся лицом в ее распущенные черные волосы. Клер же сжала его в объятьях и разрыдалась, как девченка. Она плакала, а Пашенька гладил ее по голове, по спине, шептал слова утешения.

А вот они уже целуются, страстно, будто боясь, что партнер растает в воздухе, будто это их последний миг счастья. А вот они уже лежат на полу, на Пашином пальто, потому что ноги стали ватными, и совсем не хотят их держать. Клер ласкает его ображенные плечи, а он — ее ображенную грудь, потому что одежда вся куда-то исчезла, и Клер остается только в ночнной сорочке, которая спущена почти до талии. Ей тепло, даже жарко, поэтому она не нарушает обещания, данного матушке Елизавете. Вот руки Паши спускаются ниже ее талии, он раскрывает ее ноги, проводит по ним руками, а Клер пронзает резкая боль, и Клер выгибается ему на встречу. На глазах ее слезы, волосы мечутся по грязному полу.

— Потерпи, милая, — шепчет Паша, накрывая ладонями ее грудь, и ища губами ее губы, потерпи немного...

Он двигается в ней, причиняя ей не боль, но дискомфорт, а потом замирает, и с губ его срывается крик. Клер откидывается назад, закидывает за голову руки.

— Я люблю тебя, Паша! — говорит она, любуясь им.

— И я люблю тебя, Клара!

Глава 11

Клер проснулась ближе к полудню от того, что у нее безумно болело все тело. Но больше всего болела голова. Клер застонала, раскрыв глаза. Анфиса Никитична, заглянувшая в ее спальню, всплеснула руками:

— Батюшки, Клара Ивановна, да вы же вся горите!

Она бросилась куда-то, и вскоре послышались шаги, голоса, и в комнату вошли мадам Элен и несколько слуг.

— Говорила же я, не ходи к Кузьме Антоновичу. Вот еще радости то нам не хватало, чтобы ты заразилась чем-нибудь от него, — проговорила Елена Витальевна, однако к Клер подошла и взяла ее за руку.

— Все в порядке, маменька, — Клер с трудом ворочала языком и понимала, что все совсем не в порядке. И что ее яркий, как будто реальный, сон явно связан с болезнью. Она вспомнила, что Кузьма Антонович тоже видел яркие сны и испугалась, что и правда его болезнь передалась ей.

Днем пришел доктор Дмитрий Николаевич, заставил Клер сесть, осмотрел ее, и сказал, что у нее простая ангина.

— Вы, голубушка, наверное, после танцев у окна стояли, а погода сейчас вон какая ветреная. Вот и простудились. Да еще и о Кузьме Антоновиче нервничаете.

Клер кивнула, вспыхнув. О Кузьме Антоновиче она к своему стыду совсем забыла, как будто и не было его. В голове мелькали безумные мысли, вспоминались руки Паши на ее теле, его губы на ее губах, и все это она могла бы назвать одним словом — измена. Не телом, так духом. Но Дмитрию Николаевичу она не могла рассказать о своих неприличных снах. Поэтому она молча выслушала, что Кузьма Антонович вроде как повеселел, и дела его не так уж и худы. И, конечно, он ожидает Клер, как только та пойдет на поправку.

— Я обязательно навещу его, просипела Клер, которую не слушался голос, — я очень скучаю по нему, так и передайте!

Три дня Клер лежала в постели, боясь пошевелиться, и избавляясь от головной боли только легкой настойкой опия. Ей было тяжело говорить, свет резал глаза, а тело ломило от жара. Мадам Элен оставила ее наедине с Анфисой Никитичной, всем остальным строго запретив входить в комнату. Старая нянька как могла старалась облегчить состояние своей подопечной, постоянно что-то бубнила, молилась или рассказывала ей сказки, будто Клер все еще была малышкой в коротком платье. Голос Анфисы Никитичны убаюкивал, и Клер плыла по волнам своего воображения, где реальность странным образом смешивалась с нереальностью, и где сказочный волк нес ее куда-то на кладбище, где вокруг креста был обвязан ее голубой шарфик. Выныривая Клер вспоминала, что именно об этом говорил Кузьма Антонович, и что этот образ не давал покоя и ему тоже.