Клёст - птица горная
Шрифт:
— Командир, ты не прав, — заявил мне сухощавый шкет, стоявший впереди вошедших. — Не по понятиям это, не по совести. Мы тебя впервые видим, а все места давно поделены.
За его спиной торчал молчаливый авторитет с разрисованным татуировками животом, лицо которого выражало искреннюю скорбь из-за того, что этот жалкий мир так несовершенен, и некоторые безмозглые особи не понимают своего истинного места в нём. По его левую руку располагался третий, безо всякой высокой дипломатии выставивший вперёд нож.
Я выдержал паузу; как я и предполагал, тщедушный заводила сделал шаг вперёд.
Пахан вскочил и сам кинулся на меня, но я отбросил ему под ноги покалеченного. Авторитет запнулся и снова рухнул, а я безо всякого политеса ударил упавшего ногой в лицо, перевернув его на спину. Он сжимал в кулаке стилет — я быстро наступил ему на руку, вырвал оружие и изо всех сил ударил его остриём в запястье — гранёное лезвие легко проткнуло плоть и вонзилось в землю, пришпилив руку напавшего как бабочку на картонку.
Заводила кое-как встал, но, видя общую картину, на которой один из подельников баюкает сломанную руку, а великий пахан скулит, потихонечку вытаскивая стилет, пригвоздивший его руку к земле, почёл за выгоду помолчать, благо никаких приказаний от подельников более не поступало. Он повертел головой вправо-влево — да, в бой никто не рвётся…
— Слушай мою команду! — заорал я. — Ты, самый шустрый, — бегом к полковому лекарю!
Я ткнул пальцем в грудь подстрекателю.
Он ещё мялся.
— Тебе что, два раза повторять?! Грач вам что сказал, а?! — я ваш отец и Бог!
Для слабого душой, не получившего поддержки от товарищей, такой аргумент показался достаточным, и он опрометью бросился вон — только палаточный полог взметнулся. Он, конечно, потом перед подельниками станет оправдываться, что хотел как лучше, — хотел, чтобы им поскорее оказали докторскую помощь…
— Сука! — прошипел пахан, вырвав, наконец, свой стилет. — Ну, не жить тебе!
Второй покалеченный только промычал, но глянул не менее яростно.
Я подобрал выроненный нож, показательно сломал руками фуфловое лезвие, швырнул обломки наземь. Потом отобрал у пахана окровавленный стилет, благо тот не мог достойно сопротивляться, и швырнул его к изголовью своего отвоёванного ложа:
— Мы тут все в одной лодке. Разница только в том, что меня назначили рулевым по КОНТРАКТУ, а вас — нет. Вы поняли, да? — если со мной что-то случится в мирное время, то первый спрос будет с вас, придурков. Вы сюда зачем пришли? — заработать бабла или убежать от петли? Так вот: за убийство десятника вас, идиотов, вздёрнут так же, как обычных карманных воров. И если я в мирное время совершенно случайно умру хотя бы даже своей смертью — первый спрос будет с вас. И допрашивать вас будет не городской суд, а военный трибунал, который сам себе не простит, если кого-то не отправит на каторгу, — хотя бы. Вы что, не знали?
— А если в бою погибнешь? Дело обычное… — злобно прошипел второй, прижимая правую руку к груди.
— А если я погибну в бою, — ответил я им весело, — то и вы, идиоты, потом долго жить не будете. Вы хотя бы представляете, что такое — настоящий бой? Бывали хоть в одном? — вижу, что нет. Вот и молитесь,
Забегая вперёд, скажу, что пришедший с «шестёркой» медик не стал раздувать ситуацию до полкового уровня. Он наложил лубок «второму», сделал плотную повязку пахану и отбыл восвояси. Таким образом, из моего неполного десятка двое сразу выбыли из строя, поскольку их правые руки висели на перевязи. У пахана началось гнойное воспаление, и ему в итоге кисть руки просто оттяпали, а самого списали из армии подчистую. У «второго» перелом худо-бедно сросся, и он кое-как мог махать мечом — его оставили в строю. Под мою ответсвенность.
Свою первую ночь в палатке я не спал: сказывалось возбуждение драки, несправедливость судьбы и размышления, как я дошёл до такого печального положения. Я отправился в другую страну, чтобы получить королевское прощение, а оказался втянут на службу в иностранную армию, чем ухудшил своё и так незавидное положение. Как так получилось? — я пытался мысленно дать объяснение и Лебедю, и Его Величеству. Каждый раз получалось что-то жалкое и бледное.
Армейские будни
— Подъём, подъём! Подъём!
Я разлепил веки. Армия просыпалась; солнце тоже кое-как разлепляло свой единственный заспанный глаз, заливая воинский лагерь робким пока светом.
Первый день на чужом месте подействовал магически: мне на миг показалось вдруг, что двадцать с лишним лет, бесконечные войны, романтическая женитьба и дети — это всё мне приснилось. А на самом деле я — молоденький парнишка, прослуживший только несколько дней, и крики дурных десятников зовут всех на утреннюю разминку. Сердце защемило сладкой болью; надо немедленно вскакивать и бежать на свой плац… кстати, а почему все наши и в ус не дуют?
Ах, да, мы же наёмники, и нам все эти армейские игры — до полкового барабана. Но меня уже что-то торкнуло, я не мог валяться в вонючей палатке, мне требовалось сбросить накопленную энергию. И, да, встряхнуться как-то… волшебные грёзы улетали, как дым, но душа требовала продлить их очарование любой ценой.
— Подъём, подъём! Подъём! — заорал я и начал пинками поднимать своих подопечных, кроме двух покалеченных.
Мои солдаты были, мягко говоря, обескуражены и пялились на меня сонными непонимающими глазами. Главное — не дать им очнуться.
— Вперёд, вперёд! — я начал выталкивать их наружу ударами кулаков под рёбра и погнал на плац.
— Командир, нам же не нужно… — возразил было Кашевар.
— Вам нужно стать бойцами, идиоты, если хотите вернуться живыми! Покойникам деньги не нужны!
Шестёрка завёл шарманку:
— Зря ты так, десятник. Не поймут тебя пацаны…
Я влепил ему пощёчину, чтобы не лишать зубов: хватит мне пока калек — если вся моя команда сляжет, то начальство мне за это запросто сделает много непрятностей. Уголовник, оторванный от своих подельников, не имевших возможности помочь и промолчавших, покорно подчинился. Оставшиеся четверо не захотели оказать поддержку бандиту, даже страдая.