Клёст - птица горная
Шрифт:
Вы, уважаемые читатели, наверное, подумали, что Бим и Бом с рождения были обижены Пресветлым и умели только мычать и глупо улыбаться, пуская слюни. Да как бы не так! Лыбились они в полный рот, показывая выбитые зубы и болтали всякую ахинею легко и непринуждённо. Совсем салаги, но видно, что успели познать вкус вина и девок, прохиндеи и задиры, за словом в карман не лезут. Про таких говорят: «Врут, как дышат.»
Почему, ну, почему родители, видя, что их чада растут совершенными балбесами, с полнейшей уверенностью говорят: «Сынок, тебе в жизни только одна дорога — в армию!»
Ей-богу, если я сбегу, и меня поймают, то любой судья даст мне полное помилование, лишь мельком глянув на эти ухмыляющиеся рожи, которые мне достались в подчинение. Кстати, а это мысль: если я на учениях начну гонять свою пятёрку со всей дури, то меня, быть может, признают невменяемым? Действительно, кто, будучи в здравом уме, сможет подумать, что из этих двух балбесов можно сделать приличных солдат? — только тот, кто с головой не дружит. Больной на голову старикан, умеющий запросто уложить парочку здоровенных десятников — кому в армии нужен такой?
Плохо, что я совершенно не умею лицедействовать. Обычно мне, наоборот, приходилось напрягать мозги в поисках выхода, а как изображать слабоумного — я не представлял. Вообще никак.
Третьим, вернее, четвёртым, мне представлялся Шестёрка. Пока не заслужил приличной клички — так и будет у меня Шестёркой. Едва ли он старше «братьев-близнецов», но только взгляд как у злобного волчонка, и сам весь серый какой-то, и нежная, почти детская щетина — тоже серая. Если и смотрит в глаза, то только вызывающе. Но душевной силы в нём не чувствуется — если бы имелась, то не шестерил бы.
— Зачем ты пошёл в наёмники? — спросил я. — Смерти захотел? Шестерить мог бы и среди «лопухов».
Лопухами среди вояк называют всех невоенных людей, к слову.
— А тебе зачем, командир? — развязно отозвался тот. — Захотел — и пошёл. Чё, нельзя, что ли? Может, бабки нужны. Проигрался я.
— Неудачное ты место выбрал для загребания бабок, — просветил его я. — В армии, сопляк, головы теряют гораздо быстрее, чем зарабатывают деньги.
— Ну, это мои проблемы! — огрызнулся пацан.
— Нет, кретин, это теперь не только твои проблемы. Если командир теряет много солдат, то он считается плохим командиром. А я не хочу, чтобы меня считали плохим. Уразумел? Отвечай, когда спрашиваю!
— Так точно, господин десятник! — отозвался Шестёрка с видом «а не пошёл бы ты, вот привязался».
— Так вот: я помогу тебе заработать твоё бабло, как ты выражаешься, и дам шанс вернуться живым домой с этими деньгами. Твоя задача — выполнять всё, что скажу. Понятно?
— Так точно, господин десятник! — повторил Шестёрка с тем же видом.
— Свободен.
Что бы вам не говорил уголовник — никогда нельзя верить ни единому его слова. Если он сказал, что проигрался, — совсем не факт, что так оно и есть. Запросто мог оказаться и убийцей, скрывающимся от правосудия. Или вором. Или грабителем с большой дороги. Тёмная лошадка…
Последним
— Как рука? — кивнул я на неё.
— Чешется.
— Это хорошо. Значит, заживает.
Его взгляд не изменился.
— Вам троим нужно понять сущую малость: армия — это не шалман, и командуют в ней не паханы, а те, кто заслужил это право своей кровью на поле боя. В армии всё давно и без вас решено, как лучше, — вам остаётся только молча подчиняться. Если армия начнёт жить по воровским законам, то её разобьют в первом же бою, и всем вам, умникам, снесут головы на раз-два. И мне заодно, а я очень жить хочу… как, бишь, тебя?…
— Штырь.
— Штырь, значит. А ты сам-то жить хочешь, или вам уже давно на жизнь свою наплевать?
— А кто ж не хочет жить-то?
— Например, тот, кто на десятника с ножом кидается. Убил бы меня — самого казнили бы. После пыток и допросов с пристрастием. Я тебе больше скажу: я могу хоть сейчас подать на тебя рапорт о нападении, и тебе будет та же крышка, — на гроб. Или ты так далеко не думаешь?
— Ну, иди, пиши, паскуда — я тебя не держу, — он сплюнул.
— Вижу, что не понимаешь. Так вот: в армии писать рапорты — дело обычное и паскудным не считается. Вообще. Тот, кто не понимает разницу между рапортом и доносом — тот, считай, покойник. Уразумел? Не знаю, что вы там себе про меня будете думать, но, уверяю тебя, что ни один десятник от меня морду воротить не станет и стукачом не назовёт. Вот в этом и есть разница между армией и воровской «малиной». Понял, боец?! — я повысил голос.
— Чего ж не понять?
— Отвечай, как положено! — я грубо ткнул его в больную руку, но как бы невзначай, — в плечо.
— Да понял, я, десятник! Понял!
— Свободен…
После обеда я скомандовал боевое построение, а потом с изумлением рассматривал шеренгу, производившую впечатление сбежавших клоунов из бродячего цирка. Соседний десяток пялил любопытные глаза, — я заметил ухмылявшегося Грача и послал ему свирепый взгляд: это ведь он сформировал такое убожество.
— Вы что, вооружение сами себе делали?
— Чё дали — то и носим, — буркнул Штырь.
Остальные насторожённо помалкивали.
— Напра-во! — скомандовал я. — Шагом… арш!
Моё марширующее воинство смотрелось ещё более жалко, чем когда стояло. Бим и Бом наступали на ноги впереди идущим, — то и дело слышалась ругачка, возникала заминка. Сутулый Кашевар сам по себе воплощал насмешку над армейской службой. Лучше всех смотрелся замыкающий Штырь, державший руку на перевязи. Когда мы шли мимо расположения наёмников, то публика хотя бы помалкивала, но когда поравнялись с армейскими палатками, то нас провожал откровенный гогот — только что гнилыми помидорами не бросались. Я шёл слева от колонны, шаг за шагом краснея и закипая, сжимая рукоять меча всё сильнее и сильнее, хотя сначала просто её придерживал, чтобы ножны по ногам не хлопали.