Клетка для лжецов
Шрифт:
*
“Им не сломать меня” — твердил себе Вэйл, метаясь в пучине собственного страха. Они уже добрались до самого дна, показали ему убийство Лилит с точностью до секунды… и он выдержал это. Не дал их приторной лжи добраться до цели.
И не даст впредь.
Он не владел своим телом и разумом полностью, но пришел в сознание настолько, чтобы понимать, что почтенные сыны проворачивают с ним в реальности, пока он бьется в конвульсиях, привязанный к столу.
Вэйл отчетливо чувствовал иглу, что вонзилась ему в вену в районе сгиба локтя. “Скорее всего, антидот”, — решил он, потому
Но ему еще надо было подействовать, а пока…
Ну уж нет!
Он не желал переживать это снова — тем более, в столь мелких подробностях. Минуту назад у Вэйла еще было недостаточно сил, чтобы воспротивиться токсину, но сейчас он обязан был попробовать.
“Я знаю, что ты мне покажешь” — мысленно оскалился он.
Подсознание его, несмотря на полный раздрай в душе своего хозяина, было страшно упорядоченным местом. Никакой путаницы, строгий хронологический порядок. Вэйл мог бы стать историком, родись он на какой-нибудь институтской колонии вроде двадцать четвертой. Архив собственных воспоминаний — запыленный, почти заброшенный, все еще был в идеальном состоянии.
И принадлежал ему, Вэйлу Кертену, а не какому-то веществу, которому вздумалось раскрывать папки именно там, где содержалось больше всего дряни.
Он знал, что токсин покажет ему дальше, а потому взял и опередил его — открыл записи того самого последнего года на “Темной дыре”, сразу после того, как он сдрейфил застрелиться, но не сдрейфил пустить свою жизнь под откос.
Тот Вэйл был тем еще засранцем — как он умудрился не нарваться на пулю или на каких-нибудь остервенелых костоломов с каменными кулаками, оставалось только гадать — и это при том, что временами он и вправду искал смерти. И каждый раз она поворачивалась к нему задницей.
Нет, конечно, за тот год его колотили больше, чем за всю жизнь до этого, но, видать, спивающийся, обкуренный пират с откровенно поехавшей крышей мог вызвать жалость даже у самых отъявленных отморозков.
Неплохо выживанию Вэйла поспособствовал и Нильс — как-никак, прищучить человека из его экипажа значило нажить себе врага в лице капитана крупнейшего пиратского судна, а этого не хотели ни в одном порту.
Вот и выходило, что ухайдохать пилота, который пустился во все тяжкие после того, как собственными руками взорвал свою без пяти минут невесту, мог разве что сам Нильс — или его сынок — но оба они вместо этого стали считать своим святым долгом вправить ему мозги. Конечно, там тоже не обходилось без мордобоя, но того Вэйла пилот в любой другой момент своей жизни отмудохал бы и сам из-за одной только его ничтожности.
И ведь это продолжалось не месяц и не два — спустя полгода Вэйл даже стал думать, что это никогда не кончится: Нильс терпел его выходки, выгораживал перед экипажем и даже не думал о замене, хотя идиоту было понятно, что такой Вэйл как пилот никуда не годен.
Ему бы просохнуть на пару дней и сложить два и два, чтобы понять, где собака порылась, но он так самозабвенно утонул в ненависти к себе, что не допускал
Нильс Конлан ничего не делает просто так.
Это придет ему в голову несколько месяцев спустя, в редкий момент просветления между попойками, когда он заметит вдруг, как складно в тот день все вышло: например, то, что Лилит оказалась в порту, где уже несколько месяцев не работала, именно в тот день, когда местным бандам вздумалось делить территорию, и то, как легко Вэйлу сошла с рук смерть Скотти Болда — человека откровенно не последнего ни для мафии, ни для всей тридцатой колонии.
Вечером Вэйл зальет эту мысль очередной дозой пойла и вспомнит о ней только тогда, когда спустя год попустительства Нильсу надоест спускать на тормозах выходки своего пьянчуги-пилота.
Пилота, которого именно он таким и сделал.
Более-менее сносно Вэйл помнил только окончание той вылазки, когда пуля в плече — или, может, разбитый вдребезги челнок, из которого живым удалось выбраться только ему — знатно его отрезвили.
Желтое небо на головой, дощатый мост под ногами, а внизу — вода. Можно было бы попробовать утопиться, не найдись у него дела поважнее.
—Это же ты все подстроил, —Сказал тогда Вэйл этой лысине, —Потому что не хотел меня отпускать.
Нильс даже не посмотрел на него — лишь запустил руки в карманы, и, выпятив пузо, повернулся к сыночку:
—Вот так делай людям добро…
Вэйла шатало от потери крови, тяжести содеянного и осознания того, каким беспросветным идиотом он был все это время, продолжая считать Нильса своим благодетелем.
И ведь он даже не пытался ничего опровергнуть! Вот, насколько ему было плевать — Нильс просто развернулся и зашагал прочь, ведя за собой своего никчемного сынка.
—И что же, ты даже ничего мне не скажешь!? —Из последних сил бросил Вэйл ему в спину.
Нильс замер и медленно, словно нехотя, повернулся к пилоту:
—Бывай, Кертен. Глядишь, свидимся на том свете.
Это было последней каплей. Вэйл готов был взорваться от ненависти — он хотел побежать, догнать эту мразь и придушить ее голыми руками, но его ослабшие ноги внезапно подогнулись, и он рухнул на мост, уставившись в желтое закатное небо.
—Запомни, Орландо, —Наставлял сыночка Нильс, —Всегда приходится чем-то жертвовать.
Это было последнее, что он слышал перед тем, как отправиться во тьму. Очнулся Вэйл уже под стражей, в качестве виновника нападения на правительственные склады и многократного участника пиратских налетов на межколониальные суда.
“Это ты хотел мне показать? — рассмеялся Вэйл — Как предсказуемо!”
Потому что все, что ему пришлось пережить дальше, казалось сущей ерундой по сравнению с тем годом — опуститься ниже было попросту невозможно.
Едва отпустив эту мысль, пилот почувствовал, как антидот начинает действовать, и тяжелое, гнетущее наваждение сменяется другим — светлым и легким.
Более идиотской схемы и придумать было нельзя — заставить человека столкнуться с самыми черными закоулками памяти, ткнуть лицом в самое отборное дерьмо, через которое ему пришлось пройти, чтобы потом “показать истину” в виде заранее подготовленной галлюцинации.