Клевета
Шрифт:
— Я привыкла полагаться на его защиту, — произнесла она наконец. — Он был рядом в течение многих месяцев. Ты можешь понять это, Эдмунд?
— Полагаю, что да, — он подошел к колыбели, где ворковал младенец. — Ты мне еще не сказала, когда родился наш ребенок.
— Ты никогда не спрашивал, — спокойно ответила она, снова вставляя иголку в шитье, и только дрожание пальцев выдавало ее волнение. — Она родилась в апреле.
Эдмунд нахмурился еще больше.
— Но разве ей следовало родиться не в марте?
— Первые дети часто рождаются на неделю-другую позже, — ответила она, не отрывая глаз от шитья. —
Эдмунду ее слова показались достаточно убедительными. Дитя в колыбели засучило ручками и ножками, замахало кулачками, и его гуканье и воркованье сливались в одну мелодию с жужжанием шмеля за окном. Слишком умиротворяющая картина для таких гадких и безобразных выяснений! И Эдмунд отвлекся, хотя подозрение осталось где-то на дне его души, и освободиться он него так просто он не мог.
— После обеда выезжаем на охоту! — заявил он, оборачиваясь к Магдален.
— Я буду сидеть здесь до тех пор, пока кузен не покинет замка, — Магдален оторвалась от шитья и решительно взглянула на мужа.
— Нет. Я настаиваю, чтобы ты выполняла обязанности хозяйки замка. Нежелание Магдален видеть кузена лишний раз напомнило ему, что она не верит в его способность защитить ее. Гнев и ярость охватили Эдмунда с новой силой. — Некрасиво избегать гостя, даже если он тебе неприятен!
— Речь идет не о моей неприязни к нему, Эдмунд, дело обстоит гораздо серьезнее…
В Магдален заговорило упрямство Плантагенетов. Гай де Жерве умел распознавать его, Эдмунд де Бресс — нет. Гай де Жерве умел преодолевать его, Эдмунду де Брессу это было не под силу. Еще какое-то время они вели спор, больше похожий на перебранку, и чем злее и несдержаннее становился Эдмунд, тем холоднее и неприступнее казалась Магдален. Она заявила, что не сдвинется с места, пока кузен не уберется восвояси, и взбешенный, совершенно сбитый с толку Эдмунд вышел, хлопнув напоследок дверью.
Только сейчас Магдален услышала, что Аврора заливается во весь голос. Подбежав к ребенку, она взяла его на руки и начала тихонько покачивать, напевая песенку. Похоже, девочке передался страх, только что владевший матерью, и она никак не могла успокоиться.
Стоя у окна, Магдален смотрела на внутренний двор. Гай уехал, а д'Ориак остался: такая двойная беда сразила ее. Она понимала гнев Эдмунда, но ничем не могла помочь ему. Муж, считала она, был такой же слабой защитой против злой силы кузена, как лист пергамента против удара шпаги. И страх ее рос, но вместе с тем она никак не могла понять, почему Шарль стремится погубить ее и что именно он замышляет. Она знала, что ее отпугивает то страстное влечение, которое совершенно очевидно испытывал к ней кузен; при одной мысли об этом у нее возникало ощущение, будто по ней бегают мокрицы. Но она понимала, что главное не в этом.
Главное было в том, что Гай, зная, как ей страшно и одиноко, все же предпочел уехать. Он ускакал прочь, оставив ее без своего покровительства, лицом к лицу с омерзительным кузеном. Слезы гнева слились со слезами разлуки.
Магдален не подумала о том, что ее отказ видеться с Шарлем сыграл последнему на руку. Будь она постоянно рядом с мужем, он не смог бы все время нашептывать и наговаривать Эдмунду, у которого не находилось противовеса тонкому злоязычию д'Ориака. Гордость Эдмунда была уязвлена: он оказался
Он не исключал возможности отравления, а потому ел то или иное блюдо только после д'Ориака, что касается Магдален, то ей готовили ее служанки. Ночное нападение на хозяина осуществить было бы слишком сложно, а открытое убийство дочери или зятя Джона Гонтского в условиях перемирия вообще исключалось, так что опасаться пока было вроде бы нечего.
Эдмунд был человеком действия, но ограниченного воображения. Он представлял себе угрозу только в виде физической расправы. Человек чести, прямая и бесхитростная душа, он не мог постичь изощренности преступного ума и оказался беззащитен перед кознями д'Ориака. А тот плел кружева из слов, намекал и говорил в открытую о Гае и Магдален, и неясная Эдмунду сила его слов увеличивалась после каждой встречи с женой, еще раньше замеченная им перемена в ней — прежде жизнерадостная и общительная она стала замкнутой и унылой — давали дополнительную почву семенам подозрения, посеянным Шарлем в его душе. Даже ее отзывчивость в постели он начал воспринимать как проявление жалости, отчего его гордость была уязвлена еще больше.
— Знаете, у вашей дочери такой необычный цвет волос! — заметил д'Ориак на третий день утром, когда они в сопровождении своры оглушительно лающих собак охотились на опушке Компьенского леса. — Но в ней, разумеется, есть и часть крови рода де Жерве? Эти огненно-золотистые волосы нельзя ни с чем спутать.
И как это он не обратил внимание на цвет аврориных волос? Ведь его волосы черны, как ночь, у Магдален каштановые с соболиным отливом! Это замечание, сделанное мягким, вкрадчивым тоном, вызвало в Эдмунде приступ такой дикой ярости, что дыхание перехватило, но он не подал вида. Разумеется, он находился в родстве с Гаем де Жерве, и его дочка, пусть и в меньшей степени, тоже, но отравленная стрела попала в цель, и яд начал оказывать свое действие.
Перед тем как в тот день спуститься на ужин, он долго стоял перед колыбелью и с затаенной злобой рассматривал спящее дитя. Золотой пушок на ее головке, густеющий с каждой неделей, горел в лучах заходящего солнца. Брови еле намечались, но они были тоже белесые и очень прямые. Он бросил взгляд на жену, сидящую в задумчивом молчании у окна: брови темные, как и волосы, и изящно изогнуты. Его брови были черными и широкими и почти сходились на переносице.
— Нам пора идти на ужин, — сказал он Магдален.
Она покачала головой.
— Нет, пока мой кузен не отправится на все четыре стороны.
— Ты пренебрегаешь своими обязанностями хозяйки и законами гостеприимства!
— Эти несколько дней сенешаль и управляющий вполне справятся и без меня. Если же у них появятся какие-нибудь вопросы, я всегда помогу.
— Прошу тебя, как твой господин, спуститься на ужин. — Он не рассчитывал, что его приказ возымеет действие: все его слова для нее как об стенку горох.
Но Магдален ответила просто и ясно: