Клевета
Шрифт:
— Я не знала, собирается ли еще кто-то в часовню, — начала Магдален, но ее глаза говорили совершенно иное. Она поклялась Гаю на мощах Святого Франциска, что никогда не откроет Эдмунду правды, и она исполнит обещание, но что она может поделать, если глаза ее не способны лгать?
Схватив Магдален за плечи, Эдмунд заставил ее подняться.
— Он был там!
— Эдмунд… Эдмунд, пожалуйста, не говори так, — услышала она свой шепот, ощущая, что повисла над самой бездной.
— Зачем ты брала моего ребенка в часовню в полночь,
В колыбели зашевелилась Аврора, всхлипнула сквозь сон. Внезапно Эдмунд отпустил Магдален, нагнулся к люльке и пристально посмотрел на спящего младенца.
— Чей это ребенок? — В его голосе было столько боли, что Магдален, даже в ее полуобморочном состоянии, захотелось немедленно броситься к нему, успокоить, утешить, но пока она лихорадочно подыскивала нужные слова, Эдмунд уже повернулся к ней и глаза его были как два пустых бездонных колодца. — Да будет навеки проклята твоя черная душа! Чей это ребенок?
Ее руки бессильно упали вдоль тела.
— Скажи мне, что дочь не моя, ну, скажи же, черт тебя побери! — его голос упал до шепота, но боль оставалась все той же, неугасающей. Но она ничего не могла ответить ему, потому что поклялась не делать этого. Она лишь беспомощно стояла на месте, молчаливая, не вправе подтвердить и не в силах опровергнуть его сомнения. Между тем Эдмунд ожидал слов, и ее молчание лишь растравляло его рану, более глубокую и мучительную, чем та, которая остается от кинжала или меча. Но вид спящей девочки смущал Эдмунда, и он вытолкал Магдален в спальню.
— Скажи мне, что она не моя!
— Я ничего не могу сказать, — прошептала она.
Эдмунд ударил ее по липу, но Магдален понимала, что это еще не самое худшее. Потом он кинул ее на кровать и, зверея от мысли, что другому она дала то, в чем так долго отказывала ему, силой овладел ею, но и это было не самым худшим. Когда его ярость истощилась, излившись страстью, он откатился в сторону, заглушая рыдания подушкой, а она тихо лежала рядом, искренне сострадая ему, но отчетливо понимая, что всякое сочувствие в эти мгновения лишь взорвет его еще больше.
Через несколько минут он вскочил с постели, зашнуровал рейтузы на бедрах и зажег свечу. Желтый, колеблющийся огонек осветил комнату. Вернувшись к постели, он поднял свечу вверх и, не мигая, поглядел в ее серые глаза.
— Ты меня предала, — глухо проговорил он — Но главный предатель Гай де Жерве. Он вероломно спал с моей женой, подарил мне ублюдка, и за это я его убью!
— Боже, Эдмунд, все не так, — сказала она тихо. — Он не совершал вероломства. Он, как и все, полагал, что ты мертв. Если тебе так нужно, излей свой гнев на меня, убей меня, а не его.
— Я убью его! — прервал Эдмунд. — Мы честно сразимся, и один из нас должен будет умереть.
С этими словами он отвернулся.
— Я перестану быть самим собой, если не отомщу ему!
Внезапным движением
Магдален лежала, будто мертвая, слушая, как Эдмунд отдает приказания: подготовить лошадей и собраться для отъезда дружине, пажам и оруженосцам. Все должны быть готовы, поскольку им придется скакать день и ночь, чтобы догнать лорда де Жерве, пока он не покинул Франции.
Что предсказала Сумасшедшая Дженнет одиннадцатилетней девочке в то давнишнее февральское утро? — Настанет день, и ты будешь молиться, чтобы все оставалось по-прежнему, и как бы тебе ни было плохо, будешь молить Бога, чтобы ничего не менялось, из страха, что грядущее окажется во сто крат хуже.
И вот она лежит в постели и готова все отдать, чтобы ничего не менялось: чтобы Гай продолжил свой путь в Англию, чтобы Эдмунд остался с ней, чтобы он не узнал мучительной правды о непреднамеренном вероломстве жены и дяди.
Теперь один из них — Гай или Эдмунд — должен умереть от руки другого. Невозможно было представить себе, что Гай кому-то проиграет поединок. Хотя на стороне Эдмунда молодость и ярость, ему будут противостоять опыт и ловкость, не имеющие себе равных. Но Магдален знала, что Гай не способен убить Эдмунда, даже если при этом задета его честь. Он скорее подставит себя под меч чем будет биться с человеком, которого сам взрастил и доверием которого так подло воспользовался.
Любовь и кровь! — точь-в-точь, как предсказывала Сумасшедшая Дженнет. Ее любят двое мужчин, и из-за их страстной любви должна пролиться кровь!
Магдален пошатываясь встала и подошла к окну. Внутренний двор был озарен факелами, взад и вперед сновали вооруженные люди, трубили рожки. Казалось, была не ночь, а день в самом разгаре. Интересно, как эти люди восприняли приказ хозяина срочно собираться и скакать неведомо куда среди ночи? Едва ли кто-то, кроме, может быть, ближайших соратников, рискнет спросить хозяина, зачем такая спешка, да и тем Эдмунд вряд ли что-нибудь ответит. Мост опустился, затрезвонил колокол. Дружина Эдмунда де Бресса вышла в путь, когда ночь была уже на исходе.
Магдален осталась у окна. После внезапно закончившейся суматохи молчаливая пустота двора зияла как дно колодца. Сердце Магдален сжималось, стоило ей представить себе встречу двух мужчин, любящих ее. Одного из них она и сама любила, так глубоко, что невозможно было выразить словами, другой был ей дорог как искренний друг, и она была бы последней преступницей на свете, если бы пожелала ему зла.
Едва заалело на востоке небо из гостевого крыла замка вышел со своими вассалами и слугами улыбающийся Шарль д'Ориак. Для них уже были подготовлены лошади, и гости оставили замок, даже не попрощавшись с хозяйкой. Казалось, Магдален должна была бы почувствовать величайшее облегчение, но ее горе и ужас затмили все.