Клевета
Шрифт:
Он вынырнул из палатки, но прежде, чем задернуть полог, произнес с усмешкой:
— Спокойной ночи, леди. Поскольку я жажду получить жалованье за свою работу не меньше, чем вы — сохранить вашу честь, мне придется удвоить число дозорных возле палатки. Им будет приказано следить за вашей безопасностью и пресекать любую вашу попытку выйти из палатки без разрешения.
Но Магдален уже ничего не слышала. Охваченная диким ужасом, она казалась себе пленницей, оступившейся и летящей в пропасть. Ничего худшего нельзя было себе и вообразить: она в руках кузена, и нет никакой надежды на защиту или вызволение, поскольку никому не известно, где она. А на дороге в Кале ее любимый и ее муж, возможно, бьются сейчас в кровавой схватке! Слезы полились из глаз
Но через минуту Магдален уже подняла голову. Она не может сидеть сложа руки, надо обратиться лицом к угрозе, увидеть ее воочию и тогда, может быть, найдется выход! На нее упала зловещая тень д'Ориака, но это еще не конец. Она снова вытянулась на соломе, прижала к груди спящего ребенка и поплотнее закуталась в одеяло.
Итак, за всем происшедшим стоит кузен. Именно он выдал ее Эдмунду, чтобы тот в отчаянии бросился в погоню за соперником, оставив замок, жену и ребенка на произвол судьбы, навстречу верной смерти. Теперь, когда представительница рода Ланкастеров исчезла, а ее супруг, согласно замыслу, обречен пасть от руки Гая де Жерве, ничто не будет связывать владения де Брессов с Англией, и Карлу Французскому останется только подставить ладонь, чтобы поймать созревший плод. А д'Ориаку стоит протянуть руку и…
Она словно бы вновь увидела эти руки — белые, унизанные перстнями, с маникюром, мягкие, как растопленный воск. Но она-то знала, что вовсе они не мягкие. Магдален вспомнила его глаза, прищуренные, голодные, ползающие по ее телу, как мокрицы, от взгляда которых ее всегда обдавало сыростью темницы, как в ту первую встречу на постоялом дворе в Кале, когда он мысленно раздевал ее, вежливо между тем беседуя. Что же, теперь она точно знала, что ее ждет.
Неудержимая паника опять охватила ее, и только напряжением тела и сознания Магдален сумела взять себя в руки, но страх осел где-то в глубине. Ей предстояло встретиться с бедой лицом к лицу, в одиночку, и во имя Авроры она должна обладать ясным сознанием, быть свободной от страха и не оглушенной им.
По мере того как они продвигались к югу, становилось все жарче. Они держались далеко от больших городов и с наступлением ночи разбивали лагерь где-нибудь в сельской глуши. Небольшие отряды воинства Дюрана время от времени делали вылазки на одинокие фермы и грабили крохотные деревушки. По возвращении у бандитов лица были сытыми, а глаза подернуты поволокой, и у Магдален пробегали по спине мурашки, когда они, пьяно шатаясь, лениво и немного застенчиво в ее присутствии сквернословили. Их начальник не препятствовал таким вылазкам, но когда двое из его людей не удосужились вернуться в лагерь до рассвета, он сам немедленно отправился по их следу, отыскал пьяных в дым бандитов на скотном дворе и без разговоров повесил их тут же как дезертиров, даже не дав им времени очухаться.
Магдален ехала на отдельной лошади, привязав ребенка впереди себя. Два вьючных мула тащили ее пожитки. Перед сдачей в плен ей приказали взять с собой все ее платья и драгоценности — требование, в ее понимании совершенно естественное для людей, которые пришли для того, чтобы грабить; теперь, правда, ей оставалось только строить домыслы, как они собираются поступить с ее имуществом. Ее верным служанкам не разрешили следовать за хозяйкой, и Дюран предложил ей взамен услуги грязных девиц из обоза или любого человека из его армии, на которого она укажет. Магдален поначалу отказывалась от помощи обозных девиц, но вскоре поняла, что самой заботиться о грудном ребенке в условиях военного марша по меньшей мере нелегко. Раньше она даже не представляла, сколько сил и времени уходит на купание ребенка и стирку пеленок; до сих пор все это делали Эрин и Марджери. Пришлось согласиться, чтобы обязанности служанок взяли на себя женщины. Еще больше Магдален страдала от недостатка уединения, что превращало кормление ребенка и отправление других надобностей в сущую пытку.
В течение дня не было минуты, когда бы она не думала о побеге. Планы рождались так же быстро, как
Зеленые, покрытые буйной растительностью, прорезанные реками равнины Дордони остались позади, и характер местности изменился. Пыльные холмы Руссильона окаймляли зеленые виноградники, и на закате Пиренеи отбрасывали на них свою мощную тень. Когда появилось море, к Магдален пришло ощущение безграничного пространства — море, казалось, было слишком велико и безбрежно, чтобы заканчиваться на горизонте.
К концу пятой недели они достигли Каркассонской твердыни. Магдален так утомилась от путешествия, что даже страх перед встречей с кузеном куда-то отступил. Она испытывала облегчение при мысли о том, что она сможет, наконец, избавиться от мытарств утомительной поездки в обществе разбойников, этих неотесанных мужланов. Дорожная пыль въелась в кожу и волосы, забилась под ногти, так что невозможно было вновь представить себя чистой и умытой. Горло постоянно пересыхало, нос был забит пылью, и поскольку воды было мало, казалось, это навсегда. Единственной радостью за все это время для нее была Аврора. Девочка совершенно не обращала внимания на смену обстановки. Она спала на трясущейся спине лошади так же спокойно, как в своей колыбели под окном господской комнаты замка Бресс. Просыпалась она даже позже, и широко распахнутыми, безмятежными и смышлеными глазами оглядывалась вокруг, сосала кулачок, сучила ручками в воздухе, улыбаясь и весело воркуя.
Магдален не разрешала грязным прислужницам дотрагиваться до ребенка, так что за эти недели мать и дочь как бы слились воедино; ребенок, воспринимавший только мать, и мать, находящая в ребенке единственное свое утешение, единственное напоминание о мире, оставшемся так далеко от этих холмов, освещенных пылающим южным солнцем.
В Авроре она видела то, что было когда-то, что могло бы было быть — будущее. Но какое будущее она может подарить дочери теперь, что их ждет впереди?
Первый же взгляд на крепость-монастырь на вершине холма, нависшую над горными деревушками, вновь поверг Магдален в ужас. Над донжоном развевались рядом лилии французских королей и ястреб де Боргаров. Путь к этому мрачному, грозному, величественному сооружению из каменных блоков пролегал по узким и темным улочкам городка, расположившегося на теневой стороне холма.
Был полдень. Приказав своему воинству стать лагерем невдалеке от городка, Дюран с пленницей и небольшим эскортом из копейщиков и лучников поскакал к крепости. Они достигли подъемного моста через ров, самый широкий и глубокий, который когда-либо приходилось видеть Магдален, и она невольно прижала к себе ребенка. Герольд Дюрана протрубил вызов. Из-за стен ответили; медленно поднялась решетка на воротах, и мост с грохотом опустился.
Когда Магдален въехала в замок, на нее пахнуло промозглым холодом подвала, тем страшным запахом подземелья, который окутывал ее под взглядом Шарля д'Ориака. Магдален вздрогнула, и ребенок на ее руках заплакал, почувствовав, что мать чего-то боится.
Плач этот вернул Магдален ее прежнее самообладание.
— Тише, голубчик мой, — зашептала она, целуя ребенка в пухлую щечку.
Они проскакали под аркой и оказались на плацу, заполненному вооруженными людьми и монахами, с лицами, скрытыми капюшонами, в коричневых, подпоясанных рясах францисканцев. Служение Господу и воинское ремесло в сознании этих людей, видимо, были неразрывны.
Через плац группа прибывших проскакала во внутренний двор, где, ожидая их, уже толпились слуги. Женщина в облачении монахини, с желчным и злым лицом под жестким накрахмаленным платом-апостольником, подошла к Магдален и помогла ей слезть с лошади.