Клевета
Шрифт:
— Мой отец убил мою мать?
Бертран продолжил рассказ, и слова его заполняли мраком прохладный воздух комнаты, пронзенной лучами заходящего солнца.
Бесстрастным голосом де Боргар поведал о сверхъестественном даре ее матери привораживать мужчин, и о том, как она этот дар использовала во имя процветания семейства. Он рассказал, как Изольда подстроила ловушку Ланкастеру и как ее план был раскрыт принцем. По словам Бертрана ее мать ничуть не любила Ланкастера, а просто соблазнила его для блага Франции и возвышения де Боргаров. Голос звучал мягко, но слова были твердыми, как гранит, холодными,
Так вот что за секрет хранил от нее Гай де Жерве. Теперь ей стало понятным многое… та ужасная первая встреча с отцом, когда Джон Гонтский оттолкнул от себя одиннадцатилетнюю дочь, его постоянное отвращение к ней, странные, уклончивые замечания Гая де Жерве о ее сходстве с матерью. Ей стала наконец понятна сила ее женского очарования: жадные взгляды придворных ее отца, вожделение ее кузена, желание, горевшее в глазах главаря разбойников, страстная влюбленность и чувственное влечение, которое испытывали к ней Эдмунд и Гай. Это была та же сила, что и сила ее матери. Она — дочь Изольды де Боргар, и эти люди, родственники Изольды и ее родственники, надеялись использовать ее также, как раньше использовали Изольду.
И вся любовь к ней Эдмунда и Гая внезапно потускнела, как старая, позеленевшая, испорченная медная монета. Так вот, значит в чем суть ее? Магдален вновь испытала те же чувства, что в тот далекий день, когда Гай де Жерве впервые открыл ей, что Джон Гонтский — ее отец. То же самое отчаяние, замешательство, та же засасывающая безнадежность охватили Магдален, но только теперь рядом не было человека, который способен ее успокоить, утешить и бережно подвести к пониманию и признанию того, что случилось.
Впрочем, и она сама уже не была ребенком. И на этот раз не может позволить отчаянию захлестнуть ее целиком, она достаточно взрослая, и ей не нужен теперь всемогущий покровитель и опекун, чтобы вернуть чувство реальности и ощущение жизни. У нее была ее суть, и она за эту суть уцепилась, стоя лицом к лицу с этими до жути похожими на нее людьми, людьми, поведавшими ей, что она принадлежит им, и считавшими, что она будет служить тем же целям, что и ее мать. Но она не желала вступать на ту же порочную стезю, что и ее мать, и потому сказала:
— Нет.
И тут же, вскрикнув, отпрянула — кинжал вонзился в край стола в дюйме от ее живота.
— Выдерни и верни мне, — приказал Бертран, все так же холодно и спокойно. Она подчинилась, поскольку ясно представила, что может произойти в случае отказа. Магдален вырвала лезвие, и, когда она толкнула его по столу в направлении хозяина, острие кинжала сверкнуло в свете свечей.
— Мне уже начинает надоедать эта игра, племянница, — небрежно сказал Бертран, протирая рубиновый глаз об рукав. — Берегись.
— У меня есть муж, — дрожащим голосом начала Магдален.
— Эдмунд де Бресс мертв, — это заговорил Шарль д'Ориак. Он до сих пор стоял сзади, но сейчас обошел стол, чтобы видеть ее лицо. — Ты знаешь, что он мертв. Он вызвал твоего любовника, человека, осквернившего его брачную постель. А исход у такого поединка может быть только один, и он тебе хорошо известен.
— Гай де Жерве
— Что за чушь! — воскликнул Шарль, но все уловили оттенок неуверенности в его голосе. — Какой у него остается выбор: его вызвали на поединок и либо он умрет, либо лишит жизни слабейшего?
Магдален подняла на него глаза.
— Я не знаю, какой у него будет выбор, тихо вымолвила она, — но знаю, что он предпочтет свою смерть смерти Эдмунда.
Это была истинная правда, произнести вслух эти страшные для Магдален слова было невыносимым мучением, но тем убедительнее они прозвучали. В комнате по-прежнему царило молчание, однако характер его совершенно очевидно изменился. Магдален почувствовала, что Шарль встревожен.
— Гонец с подтверждением о поединке все еще не прибыл? — Бертран приподнял бровь.
— Пока еще нет, — ответил Шарль. — Но его могло что-то задержать в дороге. Но разве могут быть сомнения в том, какое известие он принесет? Разве найдется дурак, который предпочтет собственную смерть смерти другого?
Он пытался говорить небрежно и держался внешне беспечно.
— Вы этого не можете представить, так? — Магдален с презрением посмотрела на него, а затем перевела взгляд на лица тех, кто сидел вокруг стола. От волнения она забыла про свой страх, осознав неожиданно, что узы родства с де Боргарами не идут ни в какое сравнение с теми узами, которые связывают ее с лордом Беллером, Гаем де Жерве, Эдмундом де Брессом и даже с Джоном Гонтским. Эти люди определили ее представления о чести и бесчестье, ее понимание того, что хорошо и что плохо, и они научили ее тому, что всегда следует выбирать первое, даже если оно мешает достижению твоих целей.
— Ни один из вас не в состоянии этого понять! — выпалила она в гневе. — Потому что это называется честью, что это такое, вы не знаете, или просто…
Кинжал вонзился в дверь за ее спиной, пролетев у самого уха, так что она даже почувствовала колебание воздуха. Щека ее вспыхнула, а глаза при мысли о том, что могло сейчас произойти, непроизвольно зажмурились.
К горлу подступила такая внезапная тошнота, что Магдален испугалась, как бы ее не стошнило прямо на стол. Однако, она переборола себя, крепко сжав зубы и страшным напряжением воли изгнав из памяти воспоминание о пролетевшем в дюйме от ее щеки.
Лицо Магдален посерело, губы стали синими, и пятеро мужчин не без интереса следили за ее внутренней борьбой. Всем им был хорошо знаком страх перед кинжалом хозяина замка. Даже они, привыкшие к таким шуткам, боялись этих диких выходок главы семейства и тех ран, которые за ними следовали.
Когда Магдален наконец открыла глаза, одержав победу над собой, во взглядах тех, кто смотрел на нее, она смогла заметить пусть очень слабое, но уважение. Впрочем, оно тут же испарилось, стоило Бертрану заговорить вновь.