Кликун-Камень
Шрифт:
…Первой открыла Ивану двери квартиры мать. Он не видел ее несколько лет. Она стала совсем старенькой, ссохшейся. Без слез припала к сыну и вздохнула. Жена похудела, кожа на щеках пожелтела, но худоба не портила лица, светившегося каким-то внутренним светом. На вытянутых руках поднесла ему дочь.
— Твоя Нина.
Молча он приподнял пеленку. Девочке уже полтора месяца, а лицо, все еще сморщенное, глаза глядят бессмысленно.
— А голос у нее есть?
— Подожди, услышишь, — пригрозила Наташа.
Осторожно
«Если бы знала, девочка моя, что я видел, что я делал… Придется мне все рассказать тебе… Придется рассказать и о том, как я подписал смертный приговор двум нашим ребятам… И это было самое страшное в моей жизни. Но иначе нельзя, пойми… Матери и бабушке мы с тобой об этом не скажем. Мы одни с тобой будем это знать. Ты да я».
Наташа с тревогой наблюдала за мужем.
— Как хорошо, что ты… — она не договорила.
Он гневно обернулся:
— Что я жив?
Наташа смешалась, не поняв его гнева, смолкла, посмотрела на свекровь. «Тяжело ему», — словно ответила глазами та.
Наташа подумала: «Без беды и герой на рождается!»
И будто подтверждая это, Иван Михайлович сказал:
— Ах, как люди-то чеканятся, мама, Натаха, когда трудно…
Наташа поглядела на мужа виновато. Он ответил ей вымученной улыбкой.
— Говори.
Жарко дыша ему в лицо, Наташа сообщила:
— Моя мама выкрала дочку… окрестила в церкви.
И случилось то, что должно было случиться, чего так ждала она. На минуту мелькнуло прежнее: чуткие глаза, улыбчивые губы. Ну да! Он решил, что ей нужна его помощь. Теперь он снова почувствовал себя дома: он нужен и здесь. Подошел, положил ей на плечо твердую руку.
— То-то у тебя щеки выалели.
Заплакал ребенок.
— Расхвалил-таки! — Наташа взяла дочку из рук мужа, села, открыла грудь.
Иван все продолжал ходить вокруг стола. Ребенок насосался, потяжелел.
Малышев остановился, огляделся вокруг и сказал прежним, родным голосом:
— А ведь я дома! — и рассмеялся.
— Ты, наверное, и петь разучился!
Он сел рядом.
— Мы еще с тобой, Натаха-птаха, попоем. Песен так много хороших. Всю жизнь петь будем! — голос его задрожал он нежности. Помолчав, Иван добавил: — Петь и воевать.
— Но ведь кончилось же все! — вставила Анна Андреевна.
— Считайте, только началось! Но и потом… Когда кончится кровопролитие, нам, большевикам, придется долго воевать. Всю жизнь.
— Не понимаю.
— Поймешь. Ах, столько зла на земле. И самое главное, знаете, какое? Не враги открытые, нет. С ними мы-таки справимся. Самое страшное зло — отсталость, темнота.
XXX
Малышев не сказал жене и матери, что воспользоваться предоставленным ему отпуском не может:
Хохряков создал особый красногвардейский отряд в триста человек и направился с ним в Тюмень. Гарнизоны Екатеринбурга были приведены в боевую готовность.
Малышев, назначенный командующим Златоусто-Челябинского фронта, встретил в отрядах знакомых по дутовскому походу.
Девушки-добровольцы из Союза молодежи шумели вокруг него:
— Иван Михайлович всегда с нами!
Здесь и Ленька Пузанов. Но теперь он ехал не крадучись под нарами, а открыто, независимо бродил между бойцов.
На каждой остановке бойцы выскакивали из вагонов, углублялись в лес. Девушки собирали цветы. Миша Луконин все уединялся: прильнет к земле где-нибудь в холодке, недалеко от станции, и лежит.
Штаб войск Златоусто-Челябинского фронта — на станции Златоуст в служебном вагоне. Командных кадров недостает: Малышеву пришлось быть комиссаром и командующим.
Скачут, скачут конники к штабу. Их двое. Лошади в мыле, без седел. Малышев помог всадникам взобраться в вагон: еле двигались от долгой езды. В бородах видны только носы да глаза.
— Я вот — Дмитрюк… А он — Пикунов Степан… — начал один. — Из села Рождественского мы.
— Это в шестидесяти верстах от Челябинска, — вставил Пикунов.
В Пикунове почудились Малышеву знакомые черты: вдавленный лоб, впалые тонкие губы, в круглых глазах — ум, осторожность. Напрягая память, командир не сводил с него глаз.
Пикунов продолжал:
— Я-то сам из Златоуста. С работы выгнали, переселился к жениной родне. За Советскую власть мы, все село у нас за Советскую власть! Жили, забитые и голодные, сердце да слезы. После Октября выгнали из Советов кулаков, разогнали волостное правление. Бедняки и фронтовики — вот наша сила была. А потом мы обложили кулаков заданием…
— Чтобы помощь оказать семьям погибших фронтовиков… А тут — чехи!
— С утра до ночи митинги, чтобы знали, чего белые банды добиваются… что они сделают и с нами, коли удержатся! Ревком создали, добровольцев начали принимать, коней мобилизовали.
— Со всего Южного Урала добровольческие отряды — к нам. Два партизанских отряда сколотили.
— Послали конников, чтобы с вами соединиться, а они исчезли. Нет их нигде. А пешие-то партизаны вот с нами.
Живые, беспокойные глаза мужиков с упорством разглядывали Малышева. Он спросил:
— Каково состояние отряда? Хорошо людей разместили?
— Да в бой рвутся! Ненавистью горят! А разместились? Так сейчас под любым кустом — постель.
Нет, определенно встречал Иван этого человека, видел этот вдавленный лоб, слышал этот голос. Но где?