Кликун-Камень
Шрифт:
А метель все усиливалась. Уже не видны лица, только смутно темнели лошади да раздавался крик.
— Э-гей! Дорогу не терять!
Глаза болели от напряжения. Слышался женский плач: медсестра оплакивала друга.
Малышева отыскал среди бредущих людей связной.
— Товарищ старший комиссар, прибыл эшелон мадьяр под командованием Блюхера. Ждут вас в Троицке.
— Будем! — ответил Малышев и, склонившись над Ермаковым, стал поить его из фляги водой.
— Как, друг?
Петр Захарович сказал, скрежеща
— О жениных руках тоскую, а все-таки ей не говорите что я ранен, зачем ее расстраивать?.. И не вздумай меня в Екатеринбург отправлять, понял? Хочу здесь ждать кончину Дутова. Иди, Иван, говорят, подмога нам. Иди встречай!
Ермакова окружили верх-исетские ребята. А может быть то не они? Уж очень взрослы и серьезны стали!
В Троицке ждали письма от родных. Почти все они писались на шершавой бумаге разорванных кульков, на старых измятых квитанциях. Бумаги нормальной не было. К некоторым бойцам приехали матери, жены.
Люба Вычугова все в том же клетчатом сером платке. Она нашла Костю и, заглядывая ему в лицо, допытывалась:
— А я к тебе приехала, скажи, хорошо?
— Смотри-ка, ведь это ты? — удивился тот. — Баба моя приехала!..
— Ну, бери нагайку да угощай! — этот чей-то совет вызвал общее веселье. Но снова помрачнели бойцы, услышав:
— Мне пишут, что денег на меня не дают.
— Домой придется ехать!
— Публика вы, будто на прогулку вышли. Публика, а не бойцы! — бросил Малышев. — Неужели у кого хватит совести уехать?!
— Да нет… чего уж там… с заработком только уладить надо…
— Уладим!
Малышев прошел дальше. Где-то начали песню.
Вздумал Турка воевать Да на Рассеюшку пойти…Иван увидел вдруг Сыромолотова, побежал, дурачась, схватил его в широкие объятия.
— Хорошо, Федич, что приехал, друг!
— Тихо ты, комиссар!
Вместе они пошли по городу.
У домов и хибар с золотушными заборами сидели старые казашки в грязных повязках; скакали верховые казахи в бараньих остроконечных шапках. Пронзительно ревели верблюды.
Многие из бойцов впервые видели эти двугорбые чудища с добродушными глазами и подняли улюлюканье и удивились тому, что верблюды не шелохнулись, не испугались, только, как бы соревнуясь, начали реветь громче.
Сыромолотов приехал, чтобы отозвать в Екатеринбург часть членов Союза молодежи: город оголен, не хватает своих людей.
Иван рассказывал:
— Обстановка, значит, такая: штаб Дутова в Верхне-Уральске. Вокруг Троицка казачьи станицы. Земельные наделы на казачью душу большие. Поселения редкие. Много украинцев. Они арендовали у казаков землю.
— Знаю: есть станицы и за Дутова, — вставил Сыромолотов. — Я уже написал
Федич привез Малышеву письмо от матери. Строчки прыгали, долго не осмысливались слова.
Один боец, стоя у завалины, с завистью следил за ним. «Наверное, письма не получил…» — отметил Малышев и спрятал конверт в карман.
— У части семейных большая тяга домой, — рассеянно продолжал он. — Большое разложение внесли полученные с мест письма и приехавшие жены… С такой армией нельзя вести правильной войны, можно проделывать только военные гастроли.
Сыромолотов насмешливо протянул:
— Да уж дочитай ты письмо-то, вижу ведь, маешься!
В каждом обозе кто-то полушепотом читал письмо окружившим его товарищам.
Слышались голоса:
— Ломай конверт-то скорей!
— …Курносый ты придурок! Куда тебя занесло? — Это говорила мать Леньки Пузанова, сидя рядом с сыном на завалинке.
Да, и к Леньке приехала мать.
Он глядел на нее беззащитными глазами, уши его еще больше торчали, оттянутые шапкой.
— Отощал я.
Женщина, нервно мигая, говорила:
— Да вот поешь, привезла я тебе… — Она скорбно смотрела, как сын уплетал какие-то лепешки. — Глянется тебе здесь? В бою-то не осрамился?
Ленька оглянулся.
— Нет!
— Под пулю-то не лезь. В своем ведь уме-то.
— А что, пусть другие лезут? Я стрелять знаешь как научился?
— Страшно, небось?
— А я смерти не боюсь и угроз не боюсь…
— Не кожилься зря… Нахватался слов-то всяких. Наверное, и матерные слова знаешь?
Глаза Леньки воровато метнулись в сторону.
— Я домой не вернусь.
— Это как так?
— Я воевать хочу. Я боюсь, как бы война не кончилась!
В штабной квартире в углу спал Савва Белых. Около него лежала сабля. Серая кошка обнюхивала ее.
Малышев начал читать письмо. Пишет мать. Она уже живет у них. Помогает, нянчит внучку. Значит, родилась дочь. Нина…
— Здравствуй, крошка моя!
Иван снова повторил про себя:
«Здравствуй, крошка! Здравствуй, Нина! Я спокоен и за тебя, и за жену, если с вами мама. Наверное, совсем старенькая стала».
— …Дружно вы с дутовцами живете: вы стреляете, они шею подставляют! — смеялся Блюхер, войдя в штаб. — Я, комиссар, баньку заказал тут вот рядом, помоюсь пойду, а там мы с тобой над картой посидим, наметим свой бросок.
Малышев много слышал об этом отважном человеке, но не знал, что он так прост.
— Ты, комиссар, когда-нибудь спишь? — спросил Блюхер.
— Как уснешь? То донесения, то телеграммы… Раненых надо навестить, — охотно ответил Малышев.
— Слышал, слышал… Двадцать два часа на ногах, со всеми шутишь, а сам вон — зубы да нос…