Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
— В прошлый раз нашли. Люди до сих пор не могут тебе этого забыть, батько.
— У них свое горе болит, сын, а у меня — всей Украины. Хану письмо я напишу из Росавы. Мои послы чтобы не унижались: сам султан турецкий уже распытывает о наших планах.
После трехдневного перехода Хмельницкий стал лагерем у Росавы. Тут его встретил пан Вольский, посланец из Варшавы. Он привез письмо от сейма и на словах известил о том, что сейм постановил послать к казакам коронных комиссаров.
— Это для чего же? — сердито спросил Хмельницкий. — У меня и пленных комиссаров хватает! Ты мне, вашмость, скажи, что сделали с моими депутатами?
— Пане гетман, — ответил испуганно Вольский, —
В письме Федор Вешняк коротко оповещал о том, что объявлено посполитое рушение и что одновременно сейм решил начать с казаками переговоры о замирении. Главным послом назначен Адам Кисель. А потому, пока польские послы не вернутся в Варшаву, казаков, верно, не отпустят. У Хмельницкого отлегло от сердца, но шляхтичу он сказал все так же сердито:
— Твоя, пане, голова за головы моих депутатов!
Послание от сейма, адресованное на имя старшого войска Запорожского, было коротко:
«Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают в прощении».
Хмельницкий опустил руку с листом и невидящими глазами уставился в землю.
— От казаков все, а казакам ничего! Поистине — горбатого могила исправит!
— И сабля неплохо исправляет, пане гетман, — сказал полковник Богун, возмущенный до глубины души содержанием письма. — Спесь им разум помутила: лежат внизу, а кричат «Виктория!» Может, и поверят. А сами набирают армию. Это уж нужно совсем нас за дураков считать. Нет, были дурни, да все переженились.
Хмельницкий поднял удивленные глаза и вдруг громко рассмеялся:
— Это ты, пане полковник, о нас с Максимом?
Богун совсем забыл, что неделю назад Богдан Хмельницкий обвенчался с пани Еленой, и покраснел, как школьник.
— Прости, пане гетман, к слову пришлось. А Максимову думку ты знаешь: хоть головы сложить, а всею силою идти на войско Речи Посполитой. И казаки за это.
— А помнишь, Богун, как ты мне говорил, что Неймаер фон Рамсла советует вступать в бой только в том случае, если твердо убедишься, что нет другого средства решить дело.
— А ты, пане гетман, видишь другое средство?
— Мы, Богун, еще не знаем, что скажут нам послы.
— Ну, послушай!
Послы прибыли только в августе. Но за несколько дней до этого казаки Богуна перехватили гонца с письмом Адама Киселя к московским думным дьякам. Письмо привез в лагерь сам полковник Богун.
— Ну, не я ли тебе говорил, пане гетман?
— Давай вперед прочитаем грамоту, Богун.
Адам Кисель доносил московским правителям, что малоизвестный казак Хмельницкий поднял бунт против своего государства, привел басурманов, пролил христианскую кровь. Казаки ведут войну только из приверженности к грабежам и к беспорядку, смута эта опасна и для Московской державы. Поэтому Московии, как и Польше, следует подумать, каким путем не допустить расшириться смуте на голову обеих держав.
— Жалеет Адам Кисель головы, да только не казацкие, — заметил Богун.
Были при этом и другие полковники, а среди них Иван Выговский. Он вздохнул и сказал:
— Не завидую я православному сенатору в католической Речи Посполитой: и от своих гадко и от ляхов не сладко.
— Такому православному и иезуиты позавидовать могут, — возразил Данило Нечай. — Я бы теперь не стал с ним разговаривать.
Хмельницкий молча поворачивал голову то к одному, то к другому, ожидая, что хоть кто-нибудь подскажет, как повести себя более дипломатично, но все только негодовали.
— Пане гетман, обдуривают тебя польские паны! — кричал полковник Пушкарь. —
— А вот пан Выговский другое говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Хитрит!
Ивана Выговского, который постоянно вертелся возле гетмана со своей льстивой улыбочкой на рыжей физиономии, не любили старшины.
— У кого что болит, — проворчал Капуста. — Ты, пане гетман, слушай, о чем в народе говорят.
— Знаю, — уже сердито ответил Хмельницкий. — Черни только и надо, что драться, а у нас головы для чего на плечах? Не только мушкет и сабля решают битву — умная голова ста пушек стоит. Я вас больше не задерживаю, панове полковники! Пане есаул, ты мне будешь нужен! Надо Адама Киселя с посольством задержать в Остроге, сам придумай как, а ты, пане Зорка, садись писать пану Киселю письмо: казаки, мол, его милость своим ходатаем и заступником перед королевской властью и сенатом считают. Просим, мол, и нынче быть нашим защитником и похлопотать, чтобы сенат реестровых казаков дозволил больше иметь. А вины на нас нет, ибо повстали казаки за веру православную греческую, не в силах долее терпеть утеснений и надругательств униатов.
— Незлобивы вы, пане гетман, — сказал есаул, качая головой.
— Думаешь? Хорошо бы и послы так считали, — загадочно ответил гетман. — Письмо Киселя надо отправить в Москву, а воеводе путивльскому пиши, пане Зорка:
«Доброго здоровья и всего доброго от господа бога желаем!
Мы не того желаем государю православному, царю христианскому московскому Алексею Михайловичу, чтобы он должен был с нами воевать, но желаем его царскому величеству того, чтобы он теперь, время имеючи, на ляхов шел воевать, чтоб дал бог, чтоб он ляхам и нам паном и царем был одной веры греческой, чтобы те ляхи за нашу веру с нами больше биться и нападать не отваживались... Надеемся по вере вашей, что нам и себе неприятелями быть не пожелаете!»
— Говорят, воевода Плещеев — умная голова.
— Да, только не он решает. Где сейчас отряды наших повстанцев?
— Полковник Кривонос прогнал князя Вишневецкого за Случ и пошел на Каменец. Колодка в Слуцке, Гайчура под Заславлем, Морозенко возле Бара, полковник Тыша в Бресте, Семен Высочан под Бережанами, Головацкий и Гаркуша до самой Литвы добрались, захватили уже Пинск, Лысенко...
— Вижу, что тебя не переслушать, вашмость, — сказал довольный Хмельницкий. — Про Лысенко знаю... Сегодня же пошли гонцов в повстанческие отряды с моим наказом — идти всем к Константинову, на соединение. Через два дня и мы выступаем. Объяви полковникам — быть всем после захода солнца на войсковой раде.
Сенатор Адам Кисель ехал к гетману войска Запорожского для переговоров мрачный. Дворянин Сельский известен был как клеветник, фискал и лихоимец. Вид у него был мерзок: тупое красное лицо с маленькими, всегда сонными глазками, остренький носик и тонкие губы, точно две пиявки. Голова была несоразмерно мала для круглого, как бочка, туловища. И этого шляхтича назначили к нему в посольство, кроме дворян Дубравского и Обуховича. Ясно, не доверяют! За все его услуги, за все старания! Изменить это положение могли только удачно проведенные переговоры. Сейм требует выдачи главарей бунта, в первую очередь, конечно, самого Хмельницкого, Кривоноса. Но как этого добиться, если с ними же придется и договариваться? Надо им кого-то противопоставить. Кисель стал прикидывать в уме возможных кандидатов: Иван Выговский — уроджоный шляхтич, а вот Федор Гладкий и родом казак и полковник, а, говорят, Хмельницкого не любит, в ложке воды утопить готов... Адам Кисель решил, что прежде, нежели начать переговоры, нужно прийти с ним к какому-нибудь согласию.