Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Панч Петро

— «Вельможный наш пане полковник и приятель мой!

Желаю вам, пане полковник, доброго здоровья и всяких милостей от бога! Прослышали мы, что пан краковский, великий коронный гетман Николай Потоцкий издал приказ покарать меня без суда смертию. Я дал вам, вашмость, слово чести терпеливо дожидаться суда. На том была и ваша порука, а уж когда пан краковский грозит моей жизни, то ни вы, пане полковник, ни я не можем быть в ответе за данное слово, которое топчет пан гетман коронный. Вынужден искать, где бы мог жизнь свою спасти...»

— Войско, войско давайте! — закричал Чаплинский, как будто это зависело от дворецкого.

В

это время вошел есаул переяславского полка.

— Для чего это вам войско понадобилось, пане Чаплинский? — насмешливо спросил он.

— Хмельницкий сбежал! Снаряжайте роту!

— Может, полк? Кто-то где-то сбежал, а за ним все войско будет гоняться? У староства есть свой эскадрон, вот для него и работа, пане подстароста.

Эскадрон драгун выбрался из Чигирина только после обеда, но уже под вечер вернулся. Ротмистр уверял, что он прошел до самого Табурища, но Хмельницкого, да и вообще ни одной живой души в степи не обнаружил, а метель занесла все дороги. Не рассказал, правда, ротмистр о том, что драгуны доехали лишь до Черкасского шляха. От встречного селянина, возвращавшегося из лесу с дровами, узнали, что по дороге на Каруков проскакало человек тридцать-сорок верховых, а за ними столько же саней с кладыо, и драгуны, просидев до вечера в корчме, вернулись в Чигирин.

II

Отряд, рано утром выехавший из Чигирина, углублялся дальше в степь. За весь день всадники только на полчаса остановились у родника, чтобы напоить лошадей и самим перекусить, и снова поскакали вперед. По тому, что спереди и по бокам скакали дозорные, можно было понять, что отряд принимает все предосторожности. В голове отряда, стремя в стремя, ехали трое в одинаковых черных киреях [Кирея – бурка с капюшоном] и в высоких шапках, обшитых снизу на четверть смушкой. Хотя поднятые воротники до половины закрывали лица, не трудно было в одном из них — усатом, дородном — узнать Богдана Хмельницкого, чигиринского сотника, а в более молодом, с изрытым оспой красным лицом, — его сына Тымоша. Третий был узкоглазый татарчонок, который достался Хмельницкому год назад после набега татар. Он время от времени искоса поглядывал на Тымоша и озорно улыбался. Тымош толкнул его коленом.

— Чему радуешься, Ахмет?

— Крым ехала! — весело отвечал татарин.

Тымош думал об оставленном Суботове, который, может, не доведется увидеть, и время от времени тяжело вздыхал.

За ними следовали родичи и друзья Хмельницкого. Стройный, на голову выше всех остальных, казак, брат первой жены сотника, Яким Сомко из Переяслава, и рядом с ним сват Лаврин Капуста, такой же круглый, как капустный кочан, а в белом кожухе и вовсе на него похожий. Третьим в этом ряду был именитый казак Золотаренко. Яким Сомко, голубоглазый, улыбающийся, все время шутил или напевал, ему подтягивали другие, только Золотаренко ехал молча, насупив брови, словно был недоволен, что бросил сотничество в Нежине и пустился на Низ, ловить журавля в небе.

Особняком ехал казак Ганджа. У него было сухощавое, с глубоко запавшими глазами лицо, он пугливо дергал головой, хотя трудно было найти человека храбрее его в бою. Ганджа давно уже надумал податься на Сечь и потому, с радостью пошел на предложение Хмельницкого. С другими

Хмельницкий вел разговор, как только вернулся из Варшавы. Он уже тогда окончательно решил, что нет другого выхода, как взяться за саблю. Все они согласились на одном и вместе двинулись за пороги.

Остальные были дворовые слуги и свита Хмельницкого. Часть их ехала верхом, часть — возницами на санях. Был среди них и верный дворецкий Марко.

Марко ехал сзади, верхом на коне. Хотя ему уже было далеко за пятьдесят, но садиться в сани он не пожелал. На коне Марко снова почувствовал себя казаком, и сегодняшний день был для него самым большим праздником: думал — так уж и помрет при чужом хозяйстве, на печи, а разве пристала казаку такая смерть? И вот он снова идет навстречу, может, славе, может, богатству, а может, смерти на колу или в железных цепях. Так или иначе, а опять, как в молодости, наглядится на казацкое солнце, поспит под открытым небом, наслушается гомона днепровских волн, погуляет на прощанье с саблей в казацкой степи! Он даже помолодел и в седле сидел так, что, не погляди в лицо, примешь за парубка.

За Табурищем, в степи, перед отрядом показалось три встречных всадника. Они, верно, возвращались в Крылов. Там их непременно спросят, где они встретили отряд, сколько в нем народу. Богдан Хмельницкий оглянулся на Капусту.

— Задержать? — спросил Капуста.

— Посмотри, что там такое.

Тем временем всадники, не зная, что за отряд, а в степи можно было встретить и разбойников и татар, начали забирать в сторону, пытаясь его объехать. Капуста мигнул казакам, и за ним поскакало человек пять. Всадники остановились, дождались казаков Хмельницкого, о чем-то поговорили и повернули навстречу отряду.

Приблизившись, они, должно быть, узнали Чигиринского сотника, потому что переглянулись между собой, смутились и потупились, пытаясь спрятать лица.

Богдан Хмельницкий сразу заметил их странное поведение и стал присматриваться. Ему тоже показалось что-то знакомое в этих людях, и тут он заметил у одного из них бельмо на глазу.

— Э-э, да это, я вижу, мои ангелы-хранители, молодцы Чаплинского!

Всадники еще ниже опустили головы.

— Свяжите их, пусть покатаются с нами на санях, а то еще Чаплинского наведут на след.

Гайдукам спутали ноги, связали руки, завязали глаза и уложили в солому на передние сани.

Под вечер отряд приблизился к Девичьему полю. Лаврин Капуста еще три дня назад посылал своего казака разведать этот хутор. Оказалось, что в нем разместилась целая рота кварцяного войска, шедшего на Кодак сменить часть гарнизона. Яры и балки, тянувшиеся к Днепру, густо поросли терновником, можно было бы проехать совсем незамеченными даже под самым селом, но Капуста, которому хорошо знакомы были эти места, еще задолго до Девичьего поля крикнул:

— Пане Богдан, меня еще малого учила нянька: кто ездит прямиком, тот дома не ночует. Бери левее.

Богдан Хмельницкий весь день молчал. Все понимали его состояние и не лезли с разговорами. Он и сейчас так задумался, что слова Капусты дошли до него, только когда конь сам уже повернул за другими. На белой пелене снега то тут, то там торчали стебли бурьяна и, словно в лихорадке, дрожали на ветру. Кусты терновника чернели, как разбросанная отара овец, которых застала в степи вьюга. Как-то зловеще звучало карканье ворон.