Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
Перед дверью других куреней снег лежал нетронутый. У крайних бараков похаживал часовой из реестровых.
Метла и Пивень оба были корсунского куреня и хорошо помнили, что стоял он десятым от ворот, сразу же за каневским. В каневском курене топилось, а корсунский стоял занесенный снегом, и ни одного следа не было протоптано к его дверям. Курени жили в доброй дружбе. Метла и Пивень были уверены, что и среди каневцев найдут знакомых, и завернули к ним в курень. Перешагнув порог, они лихо крикнули, один хриплым басом, другой — бабьим голоском:
— Челом, хлопцы-молодцы!
В курене слонялось или сидело
— Рады видеть гостей, — отвечал один. — Просим к нам в курень, панове казаки!
— Хоть бы и не рады, — с деланной грубостью перебил его Метла. — Так наших уже, видим, черт забрал! Перевелись все корсунцы, что ли?
— И двери снегом замело! — подкрепил Пивень.
— Замело! — поддакнул каневский казак и печально вздохнул. — Так вы соседи? Будьте гостями, а место для вас найдется.
— Да и вас что-то мало. Куда же все подевались, на турка пошли, что ли?
Метла сбросил уже свитку и, как дома, присел к вкопанному в землю столу. Он сразу увидел, что в курене было чисто — стены выбелены, пол подмазан и присыпан желтым песком. В печке горел огонь, трещали дрова. Пивень поежился — похоже, что опять будет мороз.
Казаки заняты были своими делами: один у окна чинил сапоги, другой латал жупан, третий чистил конскую сбрую, четвертый саблю точил, пятый в дальнем углу стирал сорочку, а еще двое принесли со двора большие охапки камыша и сбросили возле печки.
Не занят ничем был только один куренной атаман, казак с белыми усами и такими же бровями над острыми глазками; на голове, как кустик ковыля, торчал чуб, затылок был подбрит по запорожскому обычаю.
Раньше такого казака среди каневцев не было, не нашел Метла знакомых и среди остальных казаков. Ему вдруг стало грустно, словно он что-то безвозвратно потерял, и он тяжело вздохнул. Куренной атаман, верно, подумал — казак вздыхает оттого, что мало сечевиков осталось, и сказал:
— Спрашиваешь, куда девались браты? Укрываются в плавнях, а здесь хозяйничают паны-ляхи. Это только потому, что мы рыбалим, нас пустили сюда, а другим и глаз казать нельзя. Кошевой атаман и тот в зимовнике сидит. Вокруг него Сечь ютится, да и то тайком. Человек, может, триста только и осталось. На море ходили этим летом всего шесть чаек. Слух прошел, что будут отстраивать челны, чтобы против турецкой веры встать, уже и деньги будто Ильяш получил от польского короля, да что-то снова затихло. А казаки уже вовсе терпение потеряли, хотели сами начинать, так натыкали комиссаров, уже и к скарбнице дорогу проведали — «не позвалям», и все! Начисто ограбили и душу и тело. Подались казаки кто куда, у кого есть хутор — поехали в зимовники, кое-кто к ним пристал, другие пошли на Дон, на Кубань... А оно, видно, там хорошо, где нас нет. Ну, а вы где побывали, что видали?
— Хе-хе, братцы-молодцы! — крикнул Пивень, который уже чувствовал себя как дома: свитку он кинул на нары, рукавицы на лавку, на столе расчистил место для локтей. — Где бывали, что видали, о том уже забывать стали, а с кем сюда пришли, спросите!
— А может, будете так добреньки, сами скажете?
— Само собой, скажем. Про Чигиринского сотника, про Богдана Хмельницкого слышали?
Все казаки подняли головы, насторожили
— Слыхали! Говорят, утек на запороги, — сказал атаман.
— Испугался, говорят, и удрал, — прибавил второй.
— Будто на Томаковке лагерем стоит, — подтвердил и третий.
— Я слышал, реестровые собираются его сцапать, — сочувственно произнес атаман.
— Его? Сотника Хмельницкого? — Пивень беззвучно засмеялся беззубым ртом. — Да мы и Польшу всю повоюем, за ним встанет вся Украина. И сечевое товариство поможет. Разве нет?
— Это вам двоим, что ли? — с усмешкой сказал атаман.
— Хе-хе-хе, пане атаман, поди погляди на остров, там уже вся тысяча наберется!
Казаки удивленно переглянулись.
— А ты говорил, брешет кобзарь. Тут один кобзарь был.
— Не Кирило, случаем, Кладинога? — спросил Метла. — Такой высокий? Вот-вот...
— Этот вам обо всем расскажет, — перебил Пивень, — и как римские католики в унию нас загоняют, и кто хочет совсем стереть с земли казачье звание, и кто кровь пьет хлеборобскую. Скажет, и на кого надо сабли точить. С ним сам Хмельницкий беседует.
— Может, и верно это, — бросил своим куренной атаман.
— Еще и как верно! — закончил за него Пивень, увидев, что кухарь уже несет к столу большую миску, над которой поднимается пар.
V
С каждым днем поляна на острове Бучки все больше становилась похожей на военный лагерь. На белом снегу уже зачернел вал, опоясавший табор, появилось еще несколько землянок, так как прибавилось народу. Пока это в большинстве были казаки из Запорожья, которым надоело протирать лежанки по зимовникам, хотелось погарцевать на ратном поле. А на Сечи было тихо и безлюдно, как во вдовьей хате.
Богдан Хмельницкий все еще жил в шатре; вокруг шатра стояла стража. За день до рождества к Хмельницкому зашел Лаврин Капуста; он поздоровался тише обычного, а потом начал кашлять в кулак. Это был первый признак, что Капуста чем-то взволнован, и Хмельницкий спросил его:
— Что тебя встревожило, пане Лаврин?
— Беда, пане сотник!
— Опять Метла с Пивнем?
— Метла пьет, да ума не пропивает, а вот наши братья реестровые и трезвы, а с ума спятили.
— Ты о каких реестровых?
— Да Черкасского полка, что тут в гарнизоне стоит. Собираются тебя, пане сотник, ловить.
— А почему ты думаешь, что как раз они?
— Коронный гетман прислал приказ поймать тебя, пане сотник, и казнить.
Хмельницкий долгим взглядом посмотрел в лицо Капусты и глухо сказал:
— Вот оно что! Ну что ж, радоваться надо, пане Лаврин. — В глазах его и в самом деле блеснули веселые огоньки. — А это ты верно знаешь?
— Вот тебе список с письма начальнику гарнизона.
Богдан Хмельницкий широко раскрыл глаза и от удивления только покачал головой. Стал читать. По тону приказа он понял, что коронный гетман, больше чем кто-нибудь другой, догадывается об истинных намерениях Хмельницкого. Вот почему требование его было так категорично. Надо было во что бы то ни стало усыпить подозрительность гетмана, но прежде всего поставить пана Потоцкого в такое положение, чтоб он захотел с ним разговаривать, а еще лучше — должен был с ним разговаривать.