Клуб удивительных промыслов
Шрифт:
Брат его Бэзил сказал о нем: "Рассуждает он холодно, четко и неверно. Но врывается поэзия - и выводит на правильный путь". Не знаю, относится ли это ко всем действиям Руперта, но одним случаем занятно подтверждается, и я о нем расскажу.
Мы шли по одной из безлюдных бромтонских улиц, в тех ярко-синих сумерках, которые наступают летом в девятом часу и кажутся поначалу не предвестием тьмы, а восходом лазурного светила, сапфирового солнца. Лимонное свечение фонарей озарило прохладную синеву, и когда мы, беседуя, проходили мимо, из нее
То, что случилось позже, так интересно, что я забыл его доказательства. Кажется, Руперту не нравилось, что бидон - только один, и то маленький, да и плохо закрытый, молоко выплескивается на тротуар. Отсюда следовало, что молочник думает не о своем деле, а уж отсюда - что цель у него иная, и потому (тут какую-то роль играли грязные ботинки) он замыслил что-то совсем преступное. Боюсь, я слишком жестоко отверг это откровение, а Руперт Грант, человек прекрасный, но чувствительный, словно поэт или художник, немного обиделся. Он затянулся сигарой с той гордой стойкостью, которую считал необходимой для сыщика, и, кажется, прокусил сигару насквозь.
– Дорогой мой, - язвительно заметил он, - держу пари на полкроны: где бы молочник ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
– Это я могу, - засмеялся я, - идет.
Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар.
Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.
Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.
– Друг мой, - сказал он, потирая руки, - вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.
– Что?– недоверчиво воскликнул я.– Неужели с молочником и впрямь неладно?
Руперт как-то поблек.
– С молочником?– переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял.– Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем...
– А что же с ним?– неумолимо продолжал я.
– Честно говоря, - ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, молочник, если судить о действиях, произнес:
"Молоко, мисс" - и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак...
Я расхохотался.
– Идиот!– сказал я.– Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы
Руперт сосредоточился.
– Ну если уж вы спрашиваете, - сказал он, - да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.
– Что ж, - сказал я, немного рассердившись, - вы должны мне полкроны.
– Вот тут я не согласен, - суховато возразил Руперт.– Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам.
Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они - такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
– Значит?..– сказал я.
– Значит, особенное мы увидели, - отвечал он.– Пойдемте, посмотрите, - и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.
Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо - в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется... Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.
– Послушайте!– сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.
– Вы говорили с тем, кто внутри?– спросил я.
– Нет, - угрюмо усмехнулся он, - но очень хотел бы.
Знаете, что он бормочет?
– Конечно, нет, - ответил я.
– А вы прислушайтесь, - резко проговорил Руперт.
Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова:
"Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?"
– Вы что-нибудь понимаете?– спросил я, рывком повернувшись к Руперту.
– Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик?– ехидно сказал он.– Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком - да, минуты три назад, - мне кажется, что это необычно, вот и все.
– - Простите, мой друг, - сказал я, - однако сейчас не время дли споров. Что мы будем делать?
В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.
– Прежде всего, - ответил он, - мы займемся взломом.
С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели - и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской.
Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:
– Когда я выйду?
– Что бы это значило?– спросил я.