Клубничка на березке: Сексуальная культура в России
Шрифт:
(Кузмин, 1992. С. 165) В деле эстетической легитимации гомоэротики важную роль сыграла автобиографическая повесть Кузмина «Крылья» (1906). Ее герою, наивному восемнадцатилетнему юноше из крестьянской среды Ване Смурову, трудно понять природу своего интеллектуального и эмоционального влечения к образованному полуангличанину Штрупу. Обнаруженная им сексуальная связь Штрупа с лакеем Федором вызвала у Вани болезненный шок, отвращение переплеталось с ревностью. Штруп объяснил юноше, что тело дано человеку не только для размножения, что оно прекрасно само по себе, что однополую любовь понимали и ценили древние греки. В конце повести Ваня принимает свою судьбу и едет со Штрупом заграницу.
«– Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу. – Может быть, только это очень тяжело, когда они растут, – молвил Ваня, усмехаясь» (Кузмин, 1994б. С. 68).
«Крылья» вызвали бурную полемику. Большинство газет увидело в повести проповедь гомосексуализма. Один фельетон был озаглавлен «В алькове г. Кузмина», другой – «Отмежевывайтесь от пошляков». Известный журналист и критик Л. Василевский (Авель) писал:
«...Все эти “вакханты, пророки грядущего”, проще говоря –
Социал-демократические критики нашли повесть «отвратительной» и отражающей деградацию высшего общества. Андрея Белого смутила ее тема, некоторые сцены повести он счел «тошнотворными». Гиппиус признала тему правомерной, но изложенной слишком тенденциозно и с «патологическим заголением» (Энгельштейн, 1996. С. 381).
Резко враждебные позиции заняли Горький и Леонид Андреев. В 1907 г. Горький писал Андрееву по поводу тогдашнего русского литературного авангарда:«Все это – старые рабы, люди, которые не могут не смешивать свободу с педерастией, например, для них “освобождение человека” странным образом смешивается с перемещением из одной помойной ямы в другую, а порою даже низводится к свободе члена и – только» (Максим Горький и Леонид Андреев, 1965. С. 288).
Напротив, Блок писал, что хотя в «Крыльях» есть «места, в которых автор отдал дань грубому варварству и за которые с восторгом ухватились блюстители журнальной нравственности», это «варварство» «совершенно тонет в прозрачной и хрустальной влаге искусства».
«Имя Кузмина, окруженное теперь какой-то грубой, варварски-плоской молвой, для нас – очаровательное имя» (Блок, 1962. Т. 5. С. 183).
В повести Кузмина и его рассказах «Картонный домик» и «Любовь этого лета» молодые люди находили правдивое описание не только собственных чувств, но и быта.
Кузмин был не единственным центром притяжения гомосексуальной богемы. Не скрывал своих гомоэротических наклонностей выходец из хлыстов выдающийся крестьянский поэт Николай Клюев, которого постоянно окружали молодые люди (см. Солнцева, 2000). Особенно близок он был с Сергеем Есениным, два года (1915—1916) они даже жили вместе. Друг Есенина Владимир Чернавский писал, что Клюев «совсем подчинил нашего Сергуньку», «поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». Есенин жаловался Чернавскому, что Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был его первый городской роман: «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!» (McVay, 1969. С. 195, 196).
О чувствах Есенина литературоведы и биографы (С. Карлинский, Б. Парамонов, Л. Клейн, К Азадовский, Г. Маквей) спорят. Известно, что мужчины нередко влюблялись в обладавшего поистине женственным обаянием молодого поэта, а сам он часто предпочитал мужское общество женскому, любил спать с друзьями в одной постели и обменивался с ними нежными письмами и стихотворными посланиями, многие из которых, включая «Прощание с Мариенгофом» (1922), похожи на любовные.Возлюбленный мой! дай мне руки, —
Я по-иному не привык.
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.
Есенин, 1961. Т. 2. С. 115)
Однако ни к какой специфической «субкультуре» поэт явно не принадлежал.
Умышленно эпатировал публику, вызывая всеобщие пересуды, основатель журнала «Мир искусства» и нового русского балета Сергей Дягилев, который рисовался своим дендизмом, а «при случае и дерзил напоказ, не считаясь a la Oscar Wilde с “предрассудками” добронравия и не скрывая необычности своих вкусов назло ханжам добродетели...» (Маковский, 1955. С. 201).
Первой известной любовью Дягилева был его двоюродный брат Дима Философов. Обладатель «хорошенького, ангельского личика», Философов уже в петербургской гимназии Мая привлекал к себе недоброжелательное внимание одноклассников слишком нежной, как им казалось, дружбой со своим соседом по парте будущим художником Константином Сомовым.
«Оба мальчика то и дело обнимались, прижимались друг к другу и чуть что не целовались. Такое поведение вызывало негодование многих товарищей, да и меня раздражали манеры обоих мальчиков, державшихся отдельно от других и бывших, видимо, совершенно поглощенными чем-то, весьма похожим на взаимную влюбленность» (Бенуа, 1980. Т. 2. С. 79).
«Непрерывные между обоими перешептывания, смешки продолжались даже и тогда, когда Костя достиг восемнадцати, а Дима шестнадцати лет... Эти “институтские” нежности не имели в себе ничего милого и трогательного» и вызывали у многих мальчиков «брезгливое негодование» (Там же. Т. 1. С. 497).После ухода Сомова из гимназии его место в жизни Димы занял энергичный, румяный, белозубый Дягилев, с которым они вместе учились, жили, работали, ездили за границу и поссорились в 1905 г., когда Дягилев публично обвинил Философова в посягательстве на своего юного любовника.
Создав собственную балетную труппу, Дягилев получил новые возможности выбирать красивых и талантливых любовников, которым он не только помогал делать карьеру, но в буквальном смысле слова формировал их личность. Властный, нетерпимый и в то же время застенчивый (он стеснялся своего тела и никогда не раздевался на пляже), Дягилев не тратил времени на ухаживание. Пригласив подававшего надежды юношу к себе в гостиницу, он сразу очаровывал его властными манерами, богатством обстановки и перспективой блестящей карьеры. Его обаяние и нажим были настолько сильны, что молодые люди просто не могли сопротивляться. Мясин, который не хотел уезжать из Москвы, пришел к Дягилеву во второй раз с твердым решением отклонить предложение о переходе в его труппу, но на вопрос Дягилева, к собственному удивлению, вместо «нет» ответил «да». Никто из этих юношей не испытывал к Дягилеву эротического влечения. Мясин и Маркевич, по-видимому, были гетеросексуалами, Нижинский до знакомства с Дягилевым был любовником князя Львова, а Дягилева больше боялся, чем любил. Работать и жить с ним было невероятно трудно. Он требовал безоговорочного подчинения во всем, бывал груб на людях, отличался патологической ревностью (Лифарь
Приблизив молодого человека, Дягилев возил его с собой в Италию, таскал по концертам и музеям, формировал его художественный вкус и раскрывал его скрытые, неизвестные ему самому, таланты. Поскольку сам Дягилев не был ни танцовщиком, ни хореографом, между ним и его воспитанниками не могло быть профессионального соперничества, а получали они от него очень много, причем на всю жизнь. И хотя после нескольких лет совместной жизни и работы их отношения обычно охладевали или заканчивались разрывом (как было с Нижинским и Мясиным), молодые люди вспоминали Дягилева благоговейно (исключением был Нижинский, с юности страдавший серьезным психическим заболеванием; уход от Дягилева, казавшийся ему освобождением, на самом деле усугубил его психические трудности). Любовь к красивым и талантливым юношам окрыляла Дягилева, а он, в свою очередь, одухотворял их и помогал им творчески раскрыться. По выражению Игоря Маркевича, все дягилевские балеты – прямой результат любовных историй (Green, 1975. P. 14). Поскольку никто не делал из этого тайны, это способствовало легитимации однополой любви в общественном сознании.
Лесбийская любовьЗаметное место в культуре Серебряного века занимает лесбийская любовь. Разумеется, она существовала в России и раньше. Некоторые историки подозревают в этой склонности знаменитую подругу Екатерины II княгиню Екатерину Романовну Дашкову (Сафонов, 1997).
Отношение общества к лесбиянкам было отрицательно-брезгливым, и ассоциировались они главным образом с проститутками. Характерен отзыв Чехова в письме Суворину от 6 декабря 1895 г.:«Погода в Москве хорошая, холеры нет, лесбосской любви тоже нет... Бррр!!! Воспоминания о тех особах, о которых Вы пишете мне, вызывают во мне тошноту, как будто я съел гнилую сардинку. В Москве их нет – и чудесно». (Чехов, 1976. Т 6. С. 107).
Лесбиянки в Москве, конечно, были, но к уважаемым женщинам этот одиозный термин не применяли, а сексуальных аспектов женской «романтической дружбы» предпочитали не замечать. Мало кому приходило в голову подозревать что-то дурное в экзальтированной девичьей дружбе или в «обожании», какое питали друг к другу и к любимым воспитательницам благонравные воспитанницы институтов благородных девиц. Романы Лидии Чарской вызывали у читательниц только слезы умиления. Достаточно спокойно воспринимала общественность и стабильные женские пары. Одна из первых русских феминисток, основательница литературного журнала «Северный вестник» Анна Евреинова (1844—1919) много лет прожила совместно со своей подругой жизни Марией Федоровой, а Наталия Манасеина, жена известного ученого, даже оставила мужа ради совместной жизни с поэтессой-символисткой Поликсеной Соловьевой (1867—1924).
Первым художественным описанием лесбийской любви в русской прозе стала книга Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907). Сюжет ее в высшей степени мелодраматичен. Актриса Вера расстраивает свадьбу молодой женщины, в которую она влюблена, покинутый жених кончает жизнь самоубийством, а две женщины начинают совместную жизнь. В уставленной зеркалами комнате они восторженно созерцают собственную красоту и предаются упоительным ласкам, на которые не способны примитивные любовники-мужчины. Видя себя глазами влюбленной Веры, юная красавица уже не может воспринимать себя иначе. Однажды она позирует нагой сразу тридцати трем художникам, но нарисованные ими портреты не удовлетворяют ее: вместо созданной Вериным воображением богини художники-мужчины нарисовали каждый собственную любовницу, получилось «тридцать три урода». Однако блаженство совместной жизни продолжалось недолго. Болезненно ревнивая Вера понимает, что ее молодая подруга нуждается в общении и не может обойтись без мужского общества, и мучается тем, что рано или поздно она потеряет ее. И когда подруга согласилась на поездку с одним художникам, Вера в отчаянии покончила с собой.
Большинство любовных связей между женщинами оставались фактами их личной жизни. Роман Марины Цветаевой и Софьи Парнок оставил заметный след в русской поэзии (см. Karlinsky, 1987; Полякова, 1997; Бургин, 2000; Труайя, 2003).
Уже в детстве, признается Цветаева, «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немного больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее – немножко больше), не в двух, а в их любовь» (Цветаева, 1967. С. 62).
Ограничивать себя чем-то одним она не хотела и не могла:«Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное – какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное (редкое? – И. К .) – какая скука!» (цит. по: Полякова, 1997. С. 249).
Парнок же любила исключительно женщин, многих женщин. Любовь Цветаевой и Парнок возникла буквально с первого взгляда. Марина уже была замужем и имела двухлетнюю дочь, отношения с Парнок были для нее необычными.
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе – наугад – простила я,
Ничего не знав, – даже имени!
О люби меня, о люби меня!
(Там же. С. 196) После встречи с Парнок Цветаева ощущает «ироническую прелесть, / Что Вы – не он» (Там же. С. 191), и пытается разобраться в происшедшем, пользуясь традиционной терминологией господства и подчинения, но ничего не получается:
Кто был охотник? Кто – добыча?
Все дьявольски наоборот!..
В том поединке своеволий
Кто в чьей руке был только мяч?
Чье сердце: Ваше ли, мое ли,
Летело вскачь?
И все-таки – что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
(Там же. С. 191)
Рано осиротившей Марине виделось в Парнок нечто материнское:
В оны дни ты мне была, как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный.
Свет очей моих в ночи оны.
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,