Клубничка на березке: Сексуальная культура в России
Шрифт:
Что же было выяснено?
Почти все исследователи сосредоточивали внимание главным образом на признаках социального неблагополучия , к числу которых они относили широко распространенные среди рабочей и студенческой молодежи добрачные связи . В Петрограде в 1923 г. среди рабочих моложе 18 лет сексуальный опыт уже имели 47% юношей и 67% девушек (Труд, здоровье и быт ленинградской рабочей молодежи, 1925. С. 23). По данным опроса участников молодежной конференции в 1929 г., до 18 лет начали половую жизнь 77,8% мужчин (из них 16% – в 14 лет и моложе) и 68% женщин. Интересно, что самыми сексуально активными были комсомольские активисты (Кетлинская, Слепков, 1929. Цит. по: Лебина, Шкаровский, 1994. С. 185).
По подсчетам С. И. Голода (Голод, 1986), обобщившего итоги четырех крупнейших опросов 1920-х годов (И. Гельмана, З. Гуревича, Д. Ласса и С. Голосовкера), добрачные связи имели от 85 до 95% мужчин и от 48 до 62% женщин. Мужчины в среднем начинали половую жизнь между 16 и 18 годами, а среди тех, кто к моменту опроса уже имел сексуальный опыт, примерно четверть утратили
Очень терпимым было и отношение молодых людей к внебрачным связям . По И. Гельману, в 1922 г. краткосрочные связи имели почти 88% мужчин-студентов и свыше половины студенток, и только 4% мужчин объясняли сближение любовью (Гельман, 1923. С. 65—71). Из опрошенных Голосовкером студенток их принципиально оправдывали около половины, а фактически имела каждая третья. Среди опрошенных Барашем рабочих металлистов и машиностроителей половина имела внебрачные связи. Среди опрошенных Гуревичем и Гроссером харьковчан мужчины объясняли внебрачные связи «разлукой с женой» (38%), «увлечением» (25%) и «неудовлетворенностью семейной жизнью» (14%), а женщины – «разлукой с мужем» (38%), «неудовлетворенностью семейной жизнью» (21%) и «неудовлетворенностью половыми отношениями с мужем» (17%).
Многие исследователи 1920-х годов оценивали эти факты прежде всего с этических позиций. Как писала в 1920 г. С. Р. Равич, «старые гнилые устои семьи и брака рушатся и идут к полному уничтожению с каждым днем. Но нет никаких руководящих начал для создания новых красивых, здоровых отношений. Идет невообразимая вакханалия. Свободная любовь лучшими людьми понимается как свободный разврат» (Равич, 1920. Цит. по: Голод, 1986. С. 155).
В советской литературе 1960-х – 80-х годов «сексуальная революция» 1920-х также описывалась как период разброда и шатаний, после которого должен был наступить, а по мнению некоторых ученых, и на самом деле наступил желанный «порядок». Как пишет С. И. Голод (1986), данные сексологических опросов 1920-х годов свидетельствуют скорее о разрушении традиционных норм и ценностей, чем о становлении новых. Люди почувствовали себя освобожденными от некоторых прежних норм и ограничений, но не знали, что им с этой свободой делать, куда идти.
Американский историк Шейла Фицпатрик, учитывая опыт студенческой революции 1960-х годов, оценивает картину иначе. По ее мнению, данные о сексуальном поведении советского студенчества 1920-х годов «свидетельствуют скорее о живучести традиционных сексуальных стандартов, включая мужское господство и опасливое женское целомудрие, чем об освободительной сексуальной революции» (Fitzpatrick, 1978. P. 271).
Представления об эпохе нэпа как периоде всеобщей сексуальной свободы и распущенности чаще всего основываются на образах, созданных массовой литературой, в которой сексуальность часто изображалась примитивно-физиологически, вне каких бы то ни было морально-этических рамок, с множеством грубых, натуралистических сцен и описаний. Люди, пришедшие в литературу от сохи или от станка, эротических тонкостей не знали, они описывали то, что сами чувствовали и видели в жизни, а литературные «попутчики» это охотно смаковали.
«У нас нет любви, а только сексуальные отношения», – заявляет героиня нашумевшего романа Пантелеймона Романова «Без черемухи» (1926). Таня Аристархова, героиня другой сенсационной книги «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» Сергея Малашкина (1926), к началу повести уже имела 22 любовника; она участвует в оргиях, пьет и принимает наркотики, но потом преодолевает вредное влияние нэпа и обретает моральную чистоту в лоне партии. Героиня рассказа Коллонтай «Любовь пчел трудовых» (1923) говорит:
«Вас удивляет больше всего, что я схожусь с мужчинами, когда они мне просто нравятся, не дожидаясь, когда я в них влюблюсь? Видите ли, чтобы “влюбиться”, на это надо иметь досуг, я много читала романов и знаю, сколько берет времени и сил быть влюбленной. А мне некогда. У нас в районе сейчас такая ответственная полоса... Да и вообще, когда был досуг у нас все эти годы? Всегда спешка, всегда мысли полны совсем другим...» (Коллонтай, 1923б. С. 43—44).
Характерно, что самые вызывающие образы этой литературы – женские.
Но насколько массовым и всеобщим было такое поведение? Сексологические опросы, при всем их несовершенстве, рисуют более дифференцированную картину.
Хотя многие московские и одесские студенты скептически отзывались о семье, браке и любви, доля состоящих в браке мужчин и женщин среди них значительно выше, чем среди опрошенного М. А. Членовым в 1904 г. дореволюционного студенчества (правда, надо учесть повышение среднего возраста послереволюционного студенчества и особенности его социального происхождения).
Фактическая сексуальная активность молодежи также была значительно меньше, чем рисовала пресса. Например, среди опрошенных Лассом одесских студентов-мужчин 10% оказались девственниками, еще 10%, хотя и имели в прошлом какой-то сексуальный опыт, в период проведения анкеты, видимо, сексом не занимались, а 50% сказали, что имеют секс только «случайно». Раз в неделю и чаще половые сношения имели только 29% опрошенных, что даже меньше числа женатых студентов. Не удивительно, что три четверти опрошенных юношей считают себя сексуально обездоленными и неудовлетворенными, жалуясь, что усиленный труд и плохое питание делают их сексуально бессильными. 41% одесских студентов заявили, что страдают от импотенции, «полной» (135 респондентов) или «относительной» (603 ответа). Для сексуальных оргий, красочно расписываемых в художественной литературе, студенческая
Не по средствам были им и проститутки. Среди опрошенных Членовым в 1904 г. студентов Московского университета 42% начали свою сексуальную жизнь с проститутками и 36% – с домашней прислугой. Среди московских студентов, опрошенных Гельманом, проститутками были инициированы только 28%, а горничных в их семьях вообще не было; среди опрошенных Клячкиным молодых омичей соответствующие цифры составили 20 и 14%, а среди одесситов – 14 и 9%. Первый сексуальный опыт приобретается теперь не с наемными женщинами, а с подругами из своей собственной социальной среды (38,4% – по данным Баткиса и 26% – по данным Клячкина). Где здесь регресс?
Морально-психологическая «раскованность» студентов также относительна. Многие волнующие их (и составителей анкет) психосексуальные проблемы стары, как мир. Особенно много мучительных переживаний, как и в дореволюционные времена, связано с мастурбацией. Большинство одесских и омских студентов испытывают страх и отвращение к ней: «Что касается лично меня, я думаю, что она отрицательно повлияла на мою память, которая заметно ослабела». «В результате десяти лет ежедневной мастурбации я чувствую, что превратился из человека в чудовище». Вместе с тем от 43 до 49% опрошенных утверждали, что никогда, ни в прошлом, ни в настоящем, не мастурбировали. В 1904 г. так ответили только 27%. Возможно, отчасти это объясняется различиями в социальном происхождении студентов (выходцы из рабоче-крестьянской среды еще не усвоили, что мастурбация не так страшна, как ее малюют).
Лишь совсем немногие молодые люди готовы признать наличие гомосексуального опыта. Гельман и Клячкин нашли по два таких случая, Ласс – троих. Рабоче-крестьянским парням было гораздо легче признать факт сексуальных контактов с животными (в вузах Одессы и Омска его признали по 8% выходцев из крестьянской среды), чем секс с мужчинами. Можно ли доверять этим цифрам?
Во всех опросах явно чувствуется двойной стандарт. Мужчины сильнее озабочены вынужденным сексуальным воздержанием, импотенцией и мастурбацией, тогда как женщин гораздо больше беспокоит наличие сексуальных отношений. По сумме четырех студенческих опросов 55% женщин сказали, что являются девственницами, 37% – что они замужем или были замужем; из незамужних сексуально активными оказались только 13%. Хотя лишь треть опрошенных студенток сказали, что вышли замуж девственницами, большинство из них потеряли невинность не со случайными партнерами, а с будущими супругами. Какие уж тут «афинские ночи»?!
Взгляды молодых людей часто радикальнее их поведения. Многие из них скептически отзываются о браке и семье, говорят, что не верят в любовь. Каждый десятый студент высказывается за «свободу любви». Но их собственный жизненный опыт свидетельствовал о другом. Отсюда – кричащие противоречия в ответах. Например, лишь 44% одесских студентов-мужчин сказали, что верят в существование любви, в то время как 63% сообщили, что сами испытали ее!
По мнению Фицпатрик, освободительное влияние революции чувствуется в безоговорочном принятии студентами незарегистрированного брака, развода и аборта. По другим вопросам они скорее консервативны и во всем уповают на государство:«В действительности, опросы показывают, что каких бы правил поведения ни придерживались студенты, меньше всего их можно обвинить в сексуальной беззаботности. Многие отвечали на вопросник так, как будто с ними советовались о государственной политике. Мужчины согласны в том, что секс – очень серьезное дело и создаваемые им проблемы не могут быть решены отдельными индивидами. Правительство должно открыть бесплатные бордели, или обязать студенток удовлетворять мужские сексуальные потребности, или запретить мужчинам, имеющим детей, оставлять своих жен, или облегчить брак, повысив студенческие стипендии. В любом случае, “половой вопрос в студенческих условиях чрезвычайно сложен и должен решаться в общегосударственном масштабе”» (Fitzpatrick, 1978. P. 275, 277).
Между прочим, многие респонденты М. А. Членова смотрели на эти вещи так же.
Короче говоря, молодежь 1920-х годов интересуется и занимается сексом, но не считает его исключительно частным делом и ищет защиты и помощи у государства. Но для этого государство должно было как минимум иметь определенную сексуальную идеологию.
Воспитывать или обуздывать?В начале 1920-х годов в СССР по этому вопросу существовали две полярные стратегии: а) принятие сексуальности как законного элемента личной жизни и б) осуждение ее как противоречащей принципам нового общества. Первая, либеральная, точка зрения была сформулирована Александрой Коллонтай в нашумевшей статье «Дорогу крылатому Эросу!» (1923):
«В годы обостренной гражданской войны и борьбы с разрухой... для любовных “радостей и пыток” не было ни времени, ни избытка душевных сил... Господином положения на время оказался несложный естественный голос природы – биологический инстинкт воспроизводства, влечение двух половых особей. Мужчина и женщина – легко, много легче прежнего, проще прежнего сходились и расходились. Сходились без больших душевных эмоций и расходились без слез и боли. <...> Проституция, правда, исчезала, но явно увеличивалось свободное, без обоюдных обязательств, общение полов, в котором двигателем являлся оголенный, не прикрашенный любовными переживаниями инстинкт воспроизводства. Факт этот пугал некоторых. Но на самом деле в те годы взаимоотношения полов и не могли складываться иначе. <...> Классу борцов в момент, когда над трудовым человечеством неумолч но звучал призывный колокол революции, нельзя было подпадать под власть крылатого Эроса. <...> Но сейчас картина меняется... Женщина и мужчина сейчас не только “сходятся”, не только завязывают скоропроходящую связь для утоления полового инстинкта, как это чаще всего было в годы революции, но и начинают снова переживать “любовные романы”, познавая все муки любви, всю окрыленность счастья и взаимного влюбления» (Коллонтай, 1923. С. 111—113).