Клубничка на березке: Сексуальная культура в России
Шрифт:
Как видно из этой пространной цитаты, Коллонтай отнюдь не отрицает серьезности любовных отношений и не защищает анархической «свободной любви». Напротив, она выступает против «полового фетишизма» и гедонизма, пренебрежительно называя случайные связи периода Гражданской войны всего лишь проявлениями недостойного большевика полового инстинкта.
Однако для коммунистических ортодоксов эта позиция была слишком радикальной (см. Пушкарев, 2004). Она противоречила не только привычному аскетизму старых революционеров, но и соображениям политической целесообразности. Уже в 1923 г. с критикой Александры Коллонтай выступили такие влиятельные деятели партии, как Полина Виноградская (которая выражала и мнение Н. К. Крупской), ректор Коммунистической академии Михаил Лядов, известный теоретик марксизма Давид Рязанов, нарком просвещения Анатолий Луначарский и Софья Смидович (Stites, 1978). Некоторые из них осуждали не только «секс», но и «любовь». По словам Виноградской, «любовью занимались в свое время паразиты печорины и онегины, сидя на спинах крепостных мужиков. Излишнее внимание к вопросам пола может ослабить боеспособность пролетарских масс» (Цит. по: Лебина, Шкаровский, 1994. С. 186).
Лучше всех жесткую авторитарную позицию по отношению к сексуальности сформулировал Арон Борисович Залкинд (1888—1936), автор популярных книг «Революция и молодежь» (1924), «Половой фетишизм: К пересмотру полового вопроса» (1925) и «Половой вопрос в условиях советской общественности» (1926). Врач психотерапевт по образованию, сначала активный психоаналитик, а затем ярый гонитель советского фрейдизма, один из основоположников педологии (подробнее о нем см. Эткинд, 1993. С. 328—333), Залкинд признает наличие у человека биологического полового влечения и вред «половой самозакупорки», но предлагает целиком и полностью подчинить сексуальность классовым интересам пролетариата.
Вот его знаменитые «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата» (Залкинд, 1924):«Допустима половая жизнь лишь в том ее содержании, которое способствует росту коллективистических
Вот подход пролетариата к половому вопросу:
1. Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата. <…>
2. Необходимо половое воздержание до брака, а брак лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости (т. е. 20—25 лет) <…>.
3. Половая связь – лишь как конечное завершение глубокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту половой любви.
Чисто физическое влечение недопустимо... Половое влечение к классово-враждебному, морально-противному, бесчестному объекту является таким же извращением, как и половое влечение человека к крокодилу, к орангутангу. <…>
4. Половой акт должен быть лишь конечным звеном в цепи глубоких и сложных переживаний, связывающих в данный момент любящих. <…>
5. Половой акт не должен часто повторяться. <…>
6. Не надо часто менять половой объект. Поменьше полового разнообразия. <…>
7. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж). <…>
8. При всяком половом акте всегда надо помнить о возможности зарождения ребенка – и вообще помнить о потомстве. <…>
9. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания.
Половая жизнь рассматривается классом как социальная, а не как узколичная функция, и поэтому привлекать, побеждать в любовной жизни должны социальные, классовые достоинства, а не специфические физиологически-половые приманки, являющиеся в своем подавляющем большинстве либо пережитком нашего докультурного развития, либо развившиеся в результате гнилостных воздействий эксплуататорских условий жизни....
10. Не должно быть ревности. <…>
11. Не должно быть половых извращений. <…>
12. Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая. <…>
Отсюда: все те элементы половой жизни, которые вредят созданию здоровой революционной смены, которые грабят классовую энергетику, гноят классовые радости, портят внутриклассовые отношения, должны быть беспощадно отметены из классового обихода, – отметены с тем большей неумолимостью, что половое является привычным, утонченным дипломатом, хитро пролезающим в мельчайшие щели – попущения, слабости, близорукости...»Сегодня это читается, как пародия, но в 1924 г. звучало вполне серьезно. И что самое важное, за исключением вульгарно-социологических «классовых» формулировок, именно эти установки определяли отношение большевистской партии и советской власти к сексуальности вплоть до ее, советской власти, бесславного конца.
Ленин не читал залкиндовских заповедей, они были опубликованы уже после его смерти, а если бы прочитал, вероятно, высмеял бы их. В 1925 г. о предложении Залкинда, чтобы партячейки разбирали заявления брошенных жен, Н. И. Бухарин сказал: «Я утверждаю, что это – чушь, это – мещанская накипь, которая желает лезть во все карманы» (Бухарин, 1993. С. 75). Но по своим интенциям и акцентам взгляды Залкинда были партии гораздо ближе, чем коллонтаевский неуправляемый и отдающий индивидуализмом «крылатый Эрос», не говоря уж о «свободной любви».
Что бы молодой человек ни делал, он все равно, по меткому замечанию Фицпатрик, впадал в «грех мещанства». Если он думал и жил так же, как его родители, то попадал в ловушку «буржуазного брака», а если становился «сексуальным революционером», попадал в тенета буржуазно-богемной безответственности, «есенинщины» или «енчменщины», по имени молодого философа Эммануила Енчмена, провозгласившего в 1920 г. главным принципом новой жизни «радостность», которая должна быть достигнута путем обобществления всех телесных функций, удовольствий и желаний.
Помимо внутрипартийных идеологических разногласий, в 1920-х годах наметился также конфликт между литературным и медико-педагогическим дискурсом. Освобожденная от цензуры молодежная литература была буквально пропитана эротикой, литературная критика воспринимала это настороженно. Как заметила в 1925 г. Лидия Гинзбург, «эротика стала существеннейшим фактором литературы прежде всего как фактор неблагополучия» (Гинзбург, 1987. С. 156). Зато медицинская и педагогическая литература 1920-х годов остается почти такой же охранительной, как в начале XX в., изображая сексуальность в качестве отрицательной силы, одинаково опасной и для общества, и для личности (Naiman, 1997. P. 130—134). Советы и рекомендации даются, как правило, в форме запретов: половой акт не должен совершаться чаще, чем три раза в неделю или один раз в день; начинать половую жизнь следует не раньше 22 или 20 лет; половое воздержание не только абсолютно безвредно, но и полезно и т. п.
Даже фрейдовскую теорию сублимации нередко интерпретировали в физиологическом ключе. По мнению специалиста по подростковой сексуальности И. А. Арямова (1884—1958), творческая продуктивность человека прямо пропорциональна активности его половых желез, но только если половая энергия не расходуется по прямому назначению. Этот тезис иллюстрируется примером пушкинской Болдинской осени: осенью 1830 г. эпидемия холеры отрезала поэта от любимой жены, и его сильное сексуальное возбуждение, не находя реального выхода, вызвало мощный творческий подъем, результатом которого стали «Каменный гость», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и другие произведения (Арямов, 1926. Цит. по: Naiman, 1990. P. 18—19).
О пользе полового воздержания и для подростков, и для взрослых писали такие уважаемые люди, как нарком здравоохранения Н. А. Семашко и академик В. М. Бехтерев. В статье «Невежество и порнография под маской просвещения, науки и литературы» («Известия», 8 апреля 1927 г.) Семашко обрушился не только на научно-популярную литературу вроде книги профессора В. И. Здравомыслова «Вопросы половой жизни», но и на сексологические опросы, хотя несколькими годами раньше он одобрил практически такой же вопросник Гельмана (Bernstein, 1999). Отчасти этот охранительный пафос объяснялся общим состоянием тогдашних сексологических знаний, отчасти – социально-педагогическими задачами обращавшихся к молодежной аудитории авторов, а отчасти – перестраховкой. Откровенно говорить о сексуальности, не рискуя быть обвиненным в пропаганде порнографии и разврата, в конце 1920-х годов было так же трудно, как в 1907-м.
Знаковым событием для усиления борьбы с сексуальной распущенностью послужило так называемое чубаровское дело , подробный анализ которого дает Эрик Найман (Naiman, 1997. С. 250—288). Вечером 21 августа 1926 г. в Ленинграде, на углу Чубаровского переулка и Лиговского проспекта, который был одним из центров городской проституции, группа возвращавшихся с похорон пьяных молодых людей схватила 21-летнюю студентку рабфака Любовь Б., затащила ее в скверик у завода Сан-Галли и зверски изнасиловала. Групповые изнасилования в больших городах не редкость, но в Ленинграде такие преступления совершались нечасто. Больше всего публику поразило число насильников (пресса писала о 40 хулиганах, перед судом предстали 26 человек, из которых 22 были осуждены и пятеро из них расстреляны) и то, что большинство этих парней не имели криминального прошлого, были квалифицированными рабочими, хорошо зарабатывали, а восемь человек были комсомольцами и двое кандидатами в члены партии.
Скандал вокруг уголовного дела (во многих учреждениях проходили митинги, требовавшие расстрелять насильников) партия использовала не только для дискредитации местного партийного руководства, но и для развенчания поэтики хулиганства, пьянства и сексуальной распущенности. Жесткой критике подверглась кабацкая лирика покойного Сергея Есенина и его друга Ильи Садофьева, в одной из поэм которого содержался такой совет об обращении с классовым врагом:А если жгуч избыток силы
И ждать возлюбленной невмочь,
То всенародно изнасилуй
Его изнеженную дочь.
С педагогической точки зрения, раздувание чубаровского дела и жесткая критика поэтизации пьянства и насилия были правильными. Но очень скоро эту критику стали использовать для обоснования цензурных, а затем и политических репрессий.
Глава 10. СЕКСОФОБИЯ В ДЕЙСТВИИ
Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю...
Джордж Оруэлл
Борьба за нравственность
Принято думать, что большевистский поход против сексуальности начался в 1930-х годах как часть общего закручивания гаек и подавления личности. В этом мнении есть доля истины, «сексуальный термидор»
Например, 3 июля 1924 г. совместный циркуляр Главлита и Главного комитета по контролю за репертуаром и зрелищами, отмечая распространение среди молодежи фокстрота, шимми и других западных танцев, давал им такую оценку:
«Будучи порождением западноевропейского ресторана, танцы эти направлены на самые низменные инстинк ты. В своей якобы скупости и однообразии движений они, по существу, представляют из себя “салонную” имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений. <...> В трудовой атмосфере Советской Республики, перестраивающей жизнь и отметающей гнилое мещанское упадничество, танец должен быть иным – бодрым, радостным, светлым» (Золотоносов, 1991. С. 98).
Это были только первые цветочки. Вся история советской культуры от начала и до конца состояла из сплошных идеологических кампаний и проработок, в которых сексофобия играла видную роль. Запретам подвергалась не только более или менее прямая, откровенная эротика, но практически все, что было связано с сексуальностью или могло быть истолковано как намек на нее. Вот несколько взятых буквально наугад цитат из записных книжек Ильи Ильфа:
«Выгнали за половое влечение». «Диалог в советской картине. Самое страшное – это любовь. “Летишь? Лечу. Далеко? Далеко. В Ташкент? В Ташкент». Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них есть даже дети. Сплошное иносказание» (Ильф, Петров, 1961. Т. 5. С. 178, 251).
Вильгельм Райх, посетивший Москву в 1929 г. в надежде найти Мекку сексуальной свободы, был поражен обнаруженными там «буржуазно-моралистическими установками» (Reich, 1969. P. 186). Обвинения в эротизме и «нездоровых сексуальных интересах» – здоровых сексуальных интересов у советского человека по определению быть не могло! – использовались едва ли не во всех идеологических кампаниях и «проработках». В 1936 г., когда «прорабатывали» Дмитрия Шостаковича, одно из обвинений в адрес оперы «Леди Макбет Мценского уезда» состояло в том, что музыка натуралистически изображает скрип кровати. В 1946 г. главный сталинский идеолог А. А. Жданов с презрением говорил об Анне Ахматовой: «полумонахиня, полублудница». Никиту Хрущева в 1960-х приводило в ярость обнаженное женское тело на картинах Фалька.
За личными пристрастиями и антипатиями партийных вождей стояли не только особенности их воспитания, но и старые антисексуальные традиции.
Бездуховная бестелесностьМарксистская идеология подозрительно относилась к таким понятиям, как «дух», «душа» и «духовность» – от них попахивало идеализмом и религией. Однако нормативный канон «советского человека» был не только бездуховен, но и бестелесен.
В двух послевоенных изданиях БСЭ тело представлено двумя статьями: «Тело алгебраическое» и «Тело геометрическое» плюс «Телесные наказания» и «Телесные повреж дения». В «Философской энциклопедии» редкие упоминания о «теле», «телесной субстанции» и «телесности» почти все содержатся в историко-философских статьях, посвященных Платону, Фоме Аквинскому, Лейбницу и идеалистической философской антропологии. Таким же бестелесным был и большой «Философский энциклопедический словарь» (1983). Дело было не в стыдливости. Просто человек, лишенный конкретной индивидуальности и низведенный (философы искренне полагали, что – возвышенный) до своей «социальной сущности», в материальном теле вообще не нуждался, оно ему только мешало.
Не лучше обстояло дело в психологии. Ни в «Кратком психологическом словаре» (1985), ни в исправленном и дополненном словаре «Психология» (1990), ни в учебниках психологии тело, если не считать абстрактных психофизиологических процессов и реакций, вообще не упоминается. Когда в начале 1970-х годов меня заинтересовало подростковое самосознание, в котором образ тела и внешности занимает одно из центральных мест, я обнаружил, что телом в СССР всерьез занимались только психиатры – в связи с нарушениями «схемы тела» при шизофрении. И это было вполне логично. Если сексуальностью занимаются сексопатологи, то телом должны заниматься психиатры: нормальный, здоровый человек своего тела не чувствует, не осознает и им не интересуется.
Образы маскулинности и фемининности в советском искусстве были жестко запрограммированы политически, причем его любимой моделью был маскулинизированный унисекс (Waters, 1991; Кон, 2003б). Сильнее всего табуировалась женственность.
В фельетоне «Саванарыло» (1932) Илья Ильф и Евгений Петров рассказывают, как редактор, предварительно заперев дверь на ключ, выговаривает художнику за его рекламный плакат:Редактор . ...Вот это что, вы мне скажите?
Художник . Официантка.
Редактор . Нет, вот это! Вот! (Показывает пальцем.)
Художник . Кофточка.
Редактор (проверяет, хорошо ли закрыта дверь). Вы не виляйте. Вы мне скажите, что под кофточкой?
Художник . Грудь.
Редактор . Вот видите. Хорошо, что я сразу заметил. Эту грудь надо свести на нет.
Художник . Я не понимаю. Почему?
Редактор (застенчиво). Велика. Я бы даже сказал – громадна, товарищ, громадна.
Художник . Совсем не громадная. Маленькая, классическая грудь. Афродита Анадиомена. Вот и у Кановы «Отдыхающая Венера»... Потом возьмите, наконец, известный немецкий труд профессора Андерфакта «Брусте унд бюсте», где с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной... А я сделал античную.
Редактор . Ну и что из того, что больше? Нельзя отдаваться во власть подобного самотека. Грудь надо организовать. Не забывайте, что плакат будут смотреть женщины и дети. Даже взрослые мужчины.
Художник . Как-то вы смешно говорите. Ведь моя официантка одета. И потом, грудь все-таки маленькая. Если перевести на размер ног, это выйдет никак не больше, чем тридцать третий номер.
Редактор . Значит, нужен мальчиковый размер, номер двадцать восемь. В общем, бросим дискуссию. Все ясно. Грудь – это неприлично.(Ильф, Петров, 1961. Т. 3. С. 188—189)
Увы, это только кажется гротеском. Я хорошо помню, как в 1950-х годах дирекция Лениздата отказалась напечатать в качестве иллюстрации к брошюре по эстетике репродукцию Венеры Милосской, объявив ее «порнографией». Дело дошло до секретаря обкома партии по пропаганде, который, в порядке исключения – как правило, ленинградские секретари даже на общем сером фоне отличались дремучестью и нетерпимостью, – оказался достаточно интеллигентным и защитил честь Венеры Милосской. Вряд ли он стал бы это делать, если бы статуя принадлежала советскому скульптору.
По воспоминаниям Л. К. Чуковской, в июне 1955 г. выставку картин Дрезденской галереи было запрещено посещать детям моложе 16 лет. Когда Н. И. Ильина обратилась по этому поводу к влиятельному журналисту «Правды» Д. И. Заславскому, тот ответил: «У меня сын 14 лет, очень чистый мальчик. И я не уверен, что ему следует показывать Дрезденскую». Анна Ахматова так прокомментировала это ханжество: «Считать наготу непристойной – вот это и есть похабство» (Золотоносов, 1999. С. 131).
Обнаженные «Трактористки» Аркадия Пластова (1943– 1944) воспринимались как неслыханная вольность.
Табуировалось и мужское тело (Кон, 2003б). Подобно фашистскому телу, советское мужское тело обязано было быть исключительно героическим или атлетическим. Соревновательные игры, неразрывно связанные с воинскими занятиями, предполагают культ сильного, тренированного мужского тела. Исследователи советской массовой культуры 1930-х годов обращают внимание на обилие обнаженной мужской натуры – парады с участием полуобнаженных гимнастов, многочисленные статуи спортсменов, расцвет спортивной фотографии и кинохроники.
В фильмах о парадах физкультурников 1937—1938 гг. «Сталинское племя» и «Песня молодости» на атлетах надеты только белые трусы, а самих «атлетов тщательно отбирали по экстерьеру. Набор эстетических требований к мужскому телу включал отсутствие волос на теле и лице, открытый бесхитростный детский взгляд, широкие плечи, выпуклую грудь, крупные гениталии. При этом не допускалось чрезмерности развития мышц: тело не должно было выражать агрессию, пугать» (Золотоносов, 1999. С. 133).
Культовый Дворец Советов, который так и не был построен, должны были украшать гигантские фигуры обнаженных мужчин, шагающих на марше с развевающимися флагами. Военно-спортивная тематика, наряду с портретами вождей, безраздельно господствовала и в советской скульптуре. Однако из-за воинствующей большевистской сексофобии имманентный всякому тоталитарному сознанию фаллоцентризм в СССР не мог проявляться открыто. Молодой человек должен быть готов к труду и обороне, но сексуальность ему категорически противопоказана.
Воспитанная в ханжеском духе советская публика относилась к изображениям обнаженного тела двойственно: эти образы ее одновременно возмущали и возбуждали, вызывая не эстетический, а сугубо сексуальный интерес. При открытии в 1936 г. в Москве ЦПКиО им. Горького там установили 22 копии античных скульптур, которые смущали стыдливых посетителей и вместе с тем будили их сексуальное воображение. Гениталии статуй регулярно обламывали. В 1960—1970 гг. курсанты одного из близлежащих военных училищ ночами забирались в Павловский парк и начищали бронзовый пенис гордеевского Аполлона Бельведерского на Двенадцати дорожках до зеркального блеска, после чего он невольно приковывал к себе всеобщее внимание (то же самое проделывали со статуей Геракла Фарнезского в галерее у дворца). Похоже, что «начистка» (= мастурбация) Аполлона имела для курсантов какой-то психосексуальный смысл. В 1980-х годах это само собой прекратилось.
Марк Поповский рассказывает, как в 1960-х годах один московский писатель пригласил к себе в гости мезенского мужика, страшного похабника и бабника, и повел его в музей. У картины Карла Брюллова деревенский гость остолбенел.