Клятва Тояна. Книга 1(Царская грамота)

Заплавный Сергей Алексеевич

Многие служилые, церковные и кремлевского сидения люди вслед за торговщиками и владетелями пекарен бросились в бесчестье скупать и припрятывать старое зерно, а после заломили за него цены безмерные. Тем же учали промышлять волостные и сельские начальники. Вконец обобрали и без того голую деревню, оставили без хлебных запасов ремесленные посады и незажиточных поместников. Из поправимого бедствия учинили настоящую беду.

Летом 7110-го половина полей осталась не засеянной, а зяблые всходы другой половины вновь изъела сырость и студеная хмарь. В 7111-ом небо наконец расчистилось, но слишком далеко зашел разлад в людях, прервались прежние связи, не стало порядка, который помогает солнцу светить, а земле родить. Нищие воспалились на алчных, алчные на нищих, худородные на знатных, ищущие власти на предержащих ее. Каждый стал сам по себе и сам за себя. Даже в смиренные

души проник яд смуты, даже возле негасимых лампад зашевелились дьявольские потемки. Одни впали в объедение, пьянство, блуд и лихвы, перестали давать ближним в долг без грабительских ростов и закладов, другие пошли по миру, страждуя и стеная от нужды, кабалясь в вертепы, сбиваясь в разбойничьи ватаги, замертво падая у дорог с соломенной жвачкой в ощеренных ртах. Смрад лихоимства и гниющих тел разлился повсюду. Разыгрались болезни, открывая путь страшной моровой холере. Глухосердие стало обычным, как грязь и ругань. Исчез стыд. Исчез Бог. И не волки уже стали забегать к ослабевшей Москве, не черные лисы, а вороны надолго слетелись на свой торжествующий пир. Нет у них другого дела, как покойников накликать. Столько народу перекаркали, что и помыслить страшно. Братские ямищи трех новых скудельниц доверху бездомками забиты, приходские кладбища уширены до невозможности; чуть ни треть государства Московского в землю легла, а им все мало, мало…

От гнусавого грая у Нечая тоска в груди, боль в голове. Другие притерпелись, а он не в силах.

Чего только не испробовал Нечай, с воронами воюючи: велел челяди бить их, пиками колоть, ядами травить, сети и пугала ставить, да толку мало — одних вышибишь, другие налетят. Небо-то над Москвой одно, его на краюшки не поделишь.

Не помогли и охотничьи ястребы. От множества своего вороны так осмелели, что принялись воздушных сторожей гонять. Те и разлетелись, который куда.

Пришлось потешника в дом взять, чтобы на гудке [13] пиликая или на дудке играючи, заоконный гвалт приятными звуками заглушал. Да не поглянулся он Нечаю — очень уж на доносчика похож, на шишимору подосланную. Не стал испытывать судьбу Нечай, отказал потешнику от дома. Береженого Бог бережет.

13

Плоская трехструнная скрипка без боковых выемок.

Нынче от доносчиков спасу нет. Холопы наушничают на господ, чернецы на священнослужителей, дети на отцов, жены на мужей. Дело это прибыльное. За него серебром платят, а случается, чинами и поместьями, да не тишком, а прилюдно — на площади у Челобитного приказа.

Тот же Амоська, сдается Нечаю, не только ему услуживает, но и на него. Ишь какой шустрый, расторопный. А глаза глядят мимо. Губы у него масляные, вечно льстивую улыбку источают, нос, точно у пса, постоянно принюхивается, уши торчком, так и ловят неосторожно сказанное слово. Давеча, когда он надевал Нечаю сапоги, так и хотелось ткнуть его пяткою в сморщенный нос, да, слава Богу, удержался. Не в обычае у Нечая свою власть над челядинцами показывать. Такие же человеки, как он. Да и боязно стало. А ну как Амоська или Оверя наветом отомстят? Трудно ли чужие шепоты Нечаю Федорову приписать? Вот хоть бы и власьевские…

Отгоняя мысли о Власьеве, Нечай напустился на Амоську:

— Лампы-то у тя пошто чадят? Дышать нечем! Невдомек, что ли, продухи открыть? Ну так я открою!

Он сдвинул на стене плотный коверный занавес, откинул крюк и потянул на себя створу.

В спальню клубами потек серый морозный воздух. Его источала стылая крещенская мгла, притаившаяся снаружи. Вслед за нею в душную повалушу ворвался вороний граи. Он был так резок и нестерпим, что Нечай отшагнул в сторону. Продух в стене представился ему разверстой могилой. Она была наполнена до краев…

Сбылось пророчество Иоанна Богослова: семь чаш гнева умертвили третью часть людей. Остальные впали в смуту и оцепенение. Что было неприступным отвне, вдруг сделалось отверстым снаружи.

— Закрой продух! — велел Амоське Нечай. — Просвежились и будет!

Тот с готовностью вернул все на место — створу, крюк, занавес.

— А теперь ступай.

Нечай остался в повалуше один. Мысли его беспорядочно метались, перескакивая с одного на другое.

«Злосчастна Русия, — думалось ему. — За что ей такие безмерные кары? Нешто она площе и грешнее противу других стран? Стало быть, это испытание ее безмерности. И мне испытание среди других слуг при злосчастном царе…»

«Вот уж и правда, злосчастный, —

размышлял дальше Нечай. — Он ли не старался потушить смуту? Он ли не радел о согласии в отечестве своем? Но все оборачивалось против него, вызвало не облегчение, а новые беды».

Нечаю вспомнилось, как царь Борис, сам того не желаючи, разорил Москву голодными проходимцами. Начал-то он правильно. Едва зашевелились хлебные скупщики, велел их хватать, сечь на опустевших рынках, в воровские тюрьмы вкидывать, а самых отъявленных казни предавать. Посадским дозволил искать спрятанное зерно и брать его для общин по твердой цене. Для бездельных открыл продажу дешевого хлеба из казенных, боярских и святительских житниц, а чтобы было чем покупать, не пожалел денежной казны. Только в Смоленск для раздачи отправил двадцать тысяч рублев. Столько же Нечай Федоров с Иваном Ржевским но велению государя в Новгород свезли. На царствующий город и вовсе расщедрился: велел огородить четыре милостивых места, где всякий нуждалец ежеутренне мог получить медную деньгу [14] или две на пропитание. А о том не подумал, что хлынут за ними толпы изо всех оставшихся без государевой подмоги уездов, что божьи копейки станут попадать в руки подставных просителей, да и не хватит их для всех страждущих.

14

Полкопейки.

Поняв свою ошибку, отменил Годунов раздачу милостыни, спешно устроил в Москве платные общественные работы, а на окрестных дорогах поставил сторожевые заставы. Но поздно. Остановить нашествие голодных ему не удалось. Они умирали на пороге Москвы, сделав ее главной добычей нарастающих бедствий.

Сперва глухо, потом все громче зазвучали поносные речи на царя Бориса, еще вчера сильного и любимого. Открылись заговоры в Кремле и на посадах, а за московскими стенами стали собираться беглые, опальные, гулящие и просто бездомные люди. Их рваные таборы выросли на Вязьме, в Коломне, Можайске, Волоке Ламском, под Ржевом и в других уездных городах. Атаман Хлопок, но прозвищу Косолап, объединил их в грозное разбоище, намерился брать приступом Москву. Чтобы усмирить его, понадобилась отборная дворянская рать.

Война с Хлопком вконец подточила силы Годунова, унизила и без того пошатнувшееся царское имя. Но увы, и на этом испытания не кончились, ибо в Откровении того же Иоанна Богослова сказано: второе горе пришло, вот идет скоро третье…

Третье горе — лжецаревич Димитрий. Самое страшное и опустошительное. Всем горям горе! Ослеп от несчастий многобедный народ, в такое помрачение впал, что готов самозванцу издовериться, свое спасение в нем видит. А того не может понять, что могильщика своего пестует. За объедки державной власти гадомыслец Юшка готов державу в холопство испродать, в раздел вечный, в иноверие. Отрепьев он и есть Отрепьев! Отца его, стрелецкого сотника Богдашку, на пьяной драке в Немецкой слободе литвин зарезал, а Юшка выбрал момент, когда Москва ослабла до крайности да и целится садануть ей ножом в живот. Горазд переплюнуть родителя своего.

И Кирилка туда же: пора менять старое на новое; руку под челобитием Отрепьеву поставил; задачками про времена года балуется, а главной задачки сообразить не может — что будет, коли из Русии вычесть Русию?

То-то и оно, что ничего не будет. А допреж всего не будет самого Кирилки, Нечая, этого дома, теплого, просторного, надежного, будто крепость.

«Что делать? — окончательно очнулся Нечай. — Полдень уже не за горами, а до сих пор ни подсказки, ни плохонького намека мне не было. Этак прожду, пока нас в тартарары не отправят».

Он торопливо зашагал в трапезную. Не до завтраков ему. К тому же нынче постный день — пятница, все равно вволю не откушать. Да и не хочется.

«Пятница, — мысленно вернулся к проскочившему было в голове слову Нечай и чуть по лбу себя не хлопнул: — Вот она в чем загвоздка — в пятничном распутье! День из рук вон плохой, потому ничего и не клеится».

Пятница день и правда плохой. На нее, как известно, Спаситель оплевание и распятие претерпел. С тех пор и не любится она христианам, считается раздорожным днем. По пятницам мужики не пашут, бабы не прядут, дабы на пряжу не плевать. Зато принято в пятницу поститься и суетных супружеских утех не иметь. Нечай с Нечаихой это правило неукоснительно соблюдают, еще с вечера по своим спальням расходятся. Вот как нынче. И к постному столу поврозь идут. У православных примета такая есть: кто дело в пятницу начнет, у того оно будет пятиться. Одним словом: татарское воскресенье!