Клятва золотого дракона
Шрифт:
Кажется, гномы что-то кричали, а может быть, это как раз остальные кричали, но Илидор знал, что останавливаться нельзя, что если остановиться – уже почти невозможно будет выбраться из-под пепельного покрывала. Он не был уверен, что идет вперед: чувство камня, отказавшее в этом странном месте, так и не вернулось к нему, дорогу занесло, дракон не знал, есть ли рядом дома, мост или каменная речка, не знал, движется ли хоть куда-нибудь или ходит по кругу среди непроглядного пеплопада. Гном, прижатый к его правому боку, вдруг издал горловое бульканье, закатил глаза и рухнул и тут же то ли укатился назад, то ли кто-то выдернул его из-под
Почувствовал, как под левым крылом встрепенулся Эблон.
«Дёрнешься – отпущу!», – хотел гаркнуть на него дракон, но рот залепило.
– Свет отца-солнце в груди каждого из нас, – скорее угадал он, чем услышал слова Пылюги.
И Эблон пошел сам, единственный из троих оставшихся гномов пошел сам, укрытый крылом, но не висящий на нём, и всю дорогу шагал, закрыв глаза, доверившись опоре крыла, ладонями сделав вокруг рта воронку, через которую трубил храмовые лозунги и пел гимны во славу отца-солнце. Потом Пылюга уверял: лишь потому они и выбрались из пеплопада, что он шел самостоятельно и всячески подбадривал дракона. Илидор на это не возражал, хотя сам-то знал: у него было достаточно сил, чтобы тащить на себе всех троих гномов весь день и еще немного, причем без всякого звукового сопровождения. Хотя, конечно, попытки Эблона петь храмовые гимны действительно весьма взбодрили дракона: он представлял, как бы восприняла эти душевные и фальшивые песнопения жрица Фодель, и только что не хрюкал от смеха, хотя, казалось бы, невозможно в такой ситуации думать о чем бы то ни было, помимо пеплопада.
А потом они выбрались на старую городскую дорогу, и чувство камня тут же вернулось к Илидору. Он выпустил гномов, двое из которых тут же без сил осели наземь, и некоторое время стоял, медленно отирая пепел с лица и с удивлением прислушиваясь к камню.
– Это чего? – в конце концов, отдышавшись, спросил Эблон. – Это уже этот, как его, Дарум, что ли?
Илидор моргнул и завертел головой, оглядывая совершенно незнакомые круглые башенки, остатки зубчатых стен, заборов между домами, колодцев, мостов, харчевен. Посмотрел вверх, на самый обычный серокаменный свод, сглотнул и с удивлением понял, что у него слегка поклацывают зубы.
– Нав-верное, Дарум. Только кто мне объяснит, почему мы вышли к нему с севера?
Иган казалось, она блуждала среди пепла очень долго, наверное, до самого конца дня, а потом до ночи, а потом до следующего дня. Ноги не то что устали – они уже отказывались сгибаться, и в какой-то миг гномка поняла, что просто не сумеет сделать и шагу, если не отдохнет хотя бы немного. Она так вымоталась, что не испытывала ни страха перед этим непонятным пеплом и странным поселением, ни растерянности из-за того, что отбилась от отряда и теперь не может никого найти среди сплошной стены серого пепла. Не осталось сил ни на страх, ни на отчаяние. В конце концов, нет ничего пугающего в этом сером мельтешении, оно ничего не делает, не отъедает тебе голову, как, к примеру, хробоид, не смотрит на тебя с презрением и подозрением, как страж.
Если разобраться, ничем не объяснимый серый пепел безымянного поселения, отделивший Иган от отряда – возможно, самое лучшее, что происходило с ней в этом походе.
Она споткнулась обо что-то и села прямо наземь, на пушистый бугор серого пепла. Он испачкает мантию, вяло подумала векописица и тут же нервно
Пепел был жирным, теплым и добрым. Да, именно так. Он ни в чем ее не подозревал, не орал, не требовал, чтобы она шла вперед, чтобы день за днем шла вперед, а она так устала идти. И так устала всё время слышать вокруг голоса. Как же она скучала по тишине архивов, и вот наконец вокруг неё – тишина.
Иган легла на землю, покрытую одеялом из серого пепла, и прикрыла глаза. Она полежит совсем немного. Вот только перестанут так страшно гудеть ноги, только появятся силы снова встать и идти… кого-то искать… кого-то слушать, с кем-то разговаривать, делать отметки на картах… может быть, вернется та смешная ходовайка, и её больше не выбросят вон. Иган начала согреваться и только тут поняла, что, оказывается, её руки были замёрзшими. Она не могла вспомнить, кто выбросил смешную ходовайку. Кто-то очень злой и красивый, с золотыми глазами и сильными крыльями.
Вихри серого пепла заметали лежащую на земле гномку, падающие сверху хлопья впитывались в её кожу, одежду и волосы, таяли на ней, растворялись в ней, растворяли в себе.
Илидор видел зеркала лишь несколько раз за свою жизнь, все они были маленькими, карманными. Однажды ему довелось заполучить зеркало в руки надолго, и у него было достаточно времени, чтобы изучить в нём собственное лицо. В общем, для того Найло и сунул ему зеркальце, когда они ходили по рынку одного из человеческих городов.
– Вот, – сказал тогда эльф. – Просто посмотри в него – и тут же поймешь, отчего на тебя всегда так пялятся.
Илидор смотрел. Это было очень интересно – такое ясное воссоздание облика и возможность разглядеть себя хорошенько. Дракон никогда не думал, что у него такое беспокойное выражение лица. Беспокойное и… воодушевляющее на беспокойство, что ли. Найло тогда закатил глаза и мотнул головой так резко, что на миг показалось – она сорвётся с шеи: «Я пытаюсь сказать, что всё дело в твоих глазах», и на это Илидор лишь рассмеялся: как он должен был это понять, если всю жизнь видит вокруг себя эльфов и драконов, а у многих эльфов и драконов глаза удивительные по человеческим меркам: очень насыщенного, необычного цвета, иногда – с длинным или фигурным зрачком, или с пятнистой радужкой, или с двойным разноцветным ободком вокруг нее.
Зеркало в раме из железного кружева, которое сейчас видел перед собой Илидор, было огромным: в нем наверняка можно разглядеть всё лицо полностью и еще, пожалуй, плечи. Дракон шагнул к зеркалу и мимолётно удивился: откуда оно тут взялось? Потом попробовал вспомнить, где именно «тут», но не сумел, и просто посмотрел туда, в прохладную сияющую гладь, разлитую между коваными кружевами.
Из зеркала на него уставился Йеруш Найло, и Илидор в первый миг едва не отшатнулся от неожиданности.
Лицо эльфа разделено пополам, сверху вниз проходит линия, словно залом на пергаменте, и тень от этого залома падает на правую сторону лица, выделяя каждую едва наметившуюся морщинку и делая глаза уставшими. Точнее, один глаз, правый. Левую сторону лица заливает такой яркий свет, что на нём не видно ничего, а то, что видно, просто нарисовано угольком: второй глаз с очень длинными ресницами, густая бровь, летящая к виску, небольшой аккуратный нос, тонкий яркий рот, впалая щека, острый подбородок.