Клятва золотого дракона

Лазаренко Ирина

Никакая, вскоре понял Пеплоед: его наметанный глаз там-сям различил относительно свежие воронки, притом немало. Достаточно немало, чтобы, выпрыгни сейчас такая тварь из-под земли, им с Гилли пришлось бы бежать в сторону другой воронки, какое направление ни выбери.

А раз всё остаётся по-прежнему, кроме мостов, то всё еще непонятно, какая картина ожидает их с Обжорой там, вдалеке, после короткого коридора за пещерой, выводящего прямо к базе грядовых воителей в Предгорьях Медленной Лавы.

Или всё-таки уже нужно говорить «К бывшей базе»? «К старой базе»? «К заброшенной базе»? «К базе, где тебя ждут только обглоданные прыгунами кости, потому как ты слишком долго собирался в новый

поход, жалкое ничтожество, Кьярум Пеплоед»?

– Твою кочергу! – сиплым шепотом ахнул Гилли и вытянул руку, преграждая Кьяруму путь. Второй рукой медленно потащил из ножен свой меч. – Там дракон! Дракон!

Дрожащий палец Обжоры указывал вперед, где среди изломов и оплывов камня угадывалось нечто большое, стройное, головастое, движущееся. Оно сидело на берегу реки и, кажется, плескалось в ней крылами, одновременно помахивая головой.

В первые мгновения Пеплоед тоже ошалел и очнулся только от боли в пальцах, которые бездумно нашарили рукоять Жала и сдавили её, и впились в неё, и продолжали её сдавливать, пока не захрустели. Обжора стоял рядом, обнажив меч, и вытаращенными глазами пялился на дракона, который беспечно плескался в речной воде, скрытый легчайшей туманной дымкой.

– Гилли, – нормальным голосом произнёс тогда Кьярум и ослабил хватку на рукояти Жала. – Не будь остолопом. Это мельница.

Обжора несколько мгновений смотрел на Пеплоеда, ошалело моргая и медленно качая головой, потом сглотнул и, подавшись вперед, стал рассматривать стройное и головастое на берегу реки. Постепенно его лицо из перепуганного становилось озадаченным, в конце концов он сунул меч обратно в ножны и всё тем же сдавленным голосом спросил:

– Ладно, пусть мельница, но она-то откуда тут взялась?

Кьярум сердито засопел, громко прочистил горло. Он ничего не сказал, но выглядел так, словно для него предпочтительней было увидеть на этом месте бешеного дракона, чем безобидную мельницу.

– Пойдём, – велел он и, чуть наклонившись, быстро зашагал вперед, и, хотя сам Кьярум был уверен, что голос его прозвучал равнодушно и вполне спокойно, Гилли явственно встревожился.

Мельница находилось не так уж далеко, но шли они не напрямую. Пеплоед предпочитал обходить гнездовища прыгунов, которые стали попадаться там и сям: судя по завышенным стенкам, которые прыгуны строили вокруг гнезд из земли и мелких камешков, здесь они выводили потомство, а какой же дурак полезет к прыгунячьему гнезду, если там лежат яйца или мелкие прыгуны? Вот же пропасть, а! Если здесь есть такие гнезда, значит, тут нет гномов или, во всяком случае, тут нет гномов в большом числе, иначе они бы давно выжгли всё это непотребство.

На одном из виражей, когда обходили гнездовища между стеной пещеры и грудой валунов, Гилли наступил на дохлого мелкого хробоида, распугав доедающих его маленьких прыгунов, и огласил пещеру воплями. Кьярум даже не стал на него рявкать. Сам едва не обделался, когда увидел в свете лаволампы дохлое червеобразное тело длиной с два собственных и мелких прыгунов, которые, словно спугнутые крысы, выбегали из пасти хробоида: они не могли прогрызть плотную шкуру, или как там называется его оболочка, потому пожирали его изнутри, проникая в тело через рот и постепенно забираясь всё глубже. От хробоида уже почти ничего не осталось (оттого вонь разложения просто смешалась с вонью прыгунячьх гнезд), но Обжора еще долго орал, что ничего омерзительней в своей жизни не видел, что ненавидит всё, живущее в подземьях, и что сейчас заблюёт эту пещеру до самого потолка.

– Мерзость, мерзость, мерзость! – повторял Гилли, и в свете грибов и лаволампы его лицо казалось то изжелта-зеленоватым, то сине-зеленым.

– Не ори, – сухо велел Кьярум. –

Тут доораться недолго.

И Обжора, бросив на спутника полный отчаяния взгляд, стал повторять тише, но быстрее:

– Мерзость-мерзость-мерзость!

Когда наконец добрались до речушки, на которой стояла мельница, оказалось, что на ту сторону можно перебраться по камням – скользко, конечно, зараза, а поток воды стремительный и брызги холодные, потому сразу ясно: свалишься с камня – река тут же увлечет тебя дальше, постукивая тобою о другие подводные валуны. Но зато перед лицом новой опасности Гилли наконец заткнулся и перестал зеленеть, вместо этого принялся потеть и краснеть.

Весьма удивил Пеплоеда этот срыв перед лицом, то есть перед мордой какого-то там молодого хробоида, к тому же дохлого. За время пути им довелось дважды увидеть этих тварей живьем, притом взрослых – к счастью, одного они видели с большой высоты, он не мог бы допрыгнуть до Кьярума и Гилли, даже если бы услыхал их – то есть учуял, потому как ушей у этих тварей нет. А другой хробоид, встреченный не далее как два дня назад, гонялся за дикими горбачами, и гномам удалось проскочить через пещеру, не привлекая его внимания. Вот это, между прочим, было действительно страшно, и Пеплоед даже не хотел представлять себе, что бы они делали, если бы эта огромная скотина оставила в покое мелких и бесячих разбегающихся горбачей и кинулась на гномов. Однако тогда Гилли почему-то не орал и не зеленел, а проявлял достойные всяческого одобрения собранность и выдержку.

Тогда, в «Дохлом лучнике», Кьярум никак не мог подумать, что из смешного толстяка в вишнёвой мантии получится такой стойкий и целеустремленный спутник. На самом деле, он был почти уверен, что запал Гилли сдуется уже на первый-второй день пути, и тогда согласился взять его с собой лишь потому, что столь ловкий мечник – не просто огромная редкость среди гномов, а что-то совершенно немыслимое, выдающееся… ну и кроме того, никто больше не выразил желания всё бросить и попереться в подземья с Пеплоедом, а будь у Кьярума выбор – еще неизвестно, где бы сейчас находился Гилли. Однако за эти долгие, трудные, полные опасностей и лишений дни Кьярум привык относиться к Обжоре как к воину. Да, неопытному, не знающему подлинных опасностей, не умеющему выживать в подземьях – но всё-таки воину, дух которого столь же крепок, сколь его рука.

И как, в кочергу, вяжутся с крепким духом вот эти визгливые причитания «мерзость-мерзость»?

Впрочем, опыта и гибкости ума Гилли явственно недоставало, от этого он, бывало, переживал о всяких вещах слишком сильно и не по дело. К примеру, давешнюю шутку Пеплоеда насчет того, чтобы съесть Шнейтика, Обжора воспринял всерьез и маялся этим несколько дней, пока не спросил прямо: скажи, дескать, Пеплоед, впрямь ли ты хотел засолить этого безумца и не собираешься ли вместо него сожрать меня. Кьярум тогда даже слов не нашел, только пальцем у виска покрутил.

Мельница выглядела заброшенной, только вода как ни в чем не бывало весело крутила колесо. Стены из земли и веток рассохлись и разъехались, вместо двери зиял пустой проём, с крыши свисали лохмы кожи – они-то издалека да в туманной дымке и казались драконьей головой, помост частично ушел под воду и покрылся скользким зеленым налетом. Странно: получается, за два года кто-то успел возвести эту мельницу, попользоваться ею и забросить.

– Что они тут устроили, в кочергу их кочергу? – бормотал Кьярум, обходя истрепанное здание, заглядывал через дверной проем в пустые залы, откуда пахло плесенью и пустотой. Оттуда, из-за речушки, мельница выглядела веселой и живой, а вблизи – жуткой, подобной давно умершему телу, которое, ведомое непонятной силой, продолжает шевелиться.