Ключ Эдема
Шрифт:
– Я уже сказал: таких здесь нет. Оглохли?… Ах ты!
Послышалась возня и выстрел. Пуля, улетевшая в небо, жалобно звякнула о камни.
– All right! – Сэб подошла к перилам и махнула рукой.
Алекс и Вадим подбежали к катеру и взобрались на борт.
Сэб держала в руках свой пистолет и ружье, из которого отстреливался доктор Рагульский. Вадим не сразу смог его узнать. Этому человеку было лет семьдесят, и он походил на живой труп: лысый череп покрывали клочья редких седых волос, пигментные пятна сделали кожу болезненно-желтой, один глаз закрывало белесое бельмо. Он был одет в обноски
– Это он? – спросил Алекс на английском.
Вадим подтвердил.
– Доктор Рагульский, – обратился к нему старый моряк, присев на корточки, – вы еще соображаете?
– Что вам нужно? – спросил тот дребезжащим голосом.
Не похоже, чтобы старик лишился рассудка, хотя едва ли его нахождение на катере и внешний вид свидетельствовали о здравом уме.
– Я был вашим пациентом, – Вадим опустил глаза всего на мгновение, и снова посмотрел в лицо врача.
Сколько таких бедствующих стариков по всей стране. Одни тянут руку, просят на хлеб, другие – умирают, напившись дешевой водки. Возможно, кто-то достоин сочувствия, даже жалости, кто-то заслуживает помощи, но не этот человек. Рагульский был врачом-психиатром, экспериментатором, бесчувственной советской боевой единицей, чьим оружием были медикаменты и чудовищные пытки, за которые никто никогда не привлечет его к уголовной ответственности.
– Я никого не помню, – бескровными синюшными губами прошептал Рагульский.
– Проект «Гидра» вы помнить должны. И то, как заперли выживших мальчишек в своих крошечных камерах. И то, как неделями держали нас связанными. Мы лежали там, в собственной моче и говне, думая, что лучше бы пристрелили на трибунале, чем лечили. От чего нас лечили, кстати?
Рагульский смотрел на него зрячим глазом, распахнув рот. Возможно, он снова бы отнекивался, но, покосившись в сторону Алекса, затем Сэб, все же ответил:
– Я выполнял приказ. Ты же знаешь, тогда было другое время.
– Время – всегда другое, законы физики никто не отменял, – усмехнулся Вадим. – А нелюди – это величина постоянная. Говори, что ты там с лечением химичил, иначе вот эти…
Он указал на своих спутников:
– …спросят тебя иначе.
– Я старый больной человек, – принялся ныть доктор, представляя собой жалкое зрелище. Если бы Вадим не знал его прежде, то его сердце сжалось бы от сострадания. – Голодаю, пенсии нет. А вы меня пугать будете?
– Ты стрелял в нас, – напомнил Вадим, – а не мы в тебя. Так что лучше напрягись и вспомни, что было в том проклятом госпитале.
Наконец, здравый смысл проснулся, и Рагульский перестал изображать припадочного старца. Он поднялся и, хромая, прошел в трюм. Здесь было сухо, воняло машинным маслом, грязной постелью, старыми засаленными тряпками и посудой. Доктор сел на сколоченный из досок стул, гостям присесть не предлагал, но они и не особо хотели.
– А что вам рассказать? Рассказать-то нечего. Госпиталь наш официально значился, как ведомственный санаторий для военнослужащих. К нам поступали пациенты с контузией, неизлечимыми психическими травмами. Однажды привезли целую команду, это был 86-той год, как раз перед Чернобылем.
– И мы что, всем отрядом контуженные были? – прорычал Вадим.
Рагульский повернул к нему голову:
– А что ты помнишь про «Гидру»?
Вадим напрягся, но за провокационным вопросом ничего не последовало. Вспоминать не хотелось. Все равно, что загонять иглу под ноготь.
– Я постарался это забыть.
– Ты? – усмехнулся Рагульский, и его почти беззубый рот скривился. – В этом нет твоей заслуги.
– О чем ты говоришь?! – Вадим невольно сжал кулаки, и зубы заскрежетали так, что заболела челюсть. – Ты что, память мне стер?
Рагульский рассмеялся, и это было страшно. Звук напомнил лай дряхлой умирающей собаки.
– Стереть память невозможно, это миф! Ее можно только заблокировать. Ну а дальше механизм работает на самоочищение.
– Мудак вонючий, – Вадим не удержался и, схватив старика за грудки, рывком поднял со стула и встряхнул. – Что ты тявкаешь?!
В глазах доктора появился страх, он распахнул рот, судорожно вдыхая.
– Отпусти его, – Алекс придержал моряка за руку. – Это не ложь. Человеческая память так устроена. Она постоянно проигрывает события, как в записи, копирует их и уничтожает исходники. Но эти копии – не точные клоны первичной информации, они – ее пересказ. Поэтому людям свойственно что-то забывать или запоминать в искаженном виде. А если какой-то участок воспоминаний заблокировать, он не будет перезаписываться. То есть фактически – сотрется.
Вадим медленно разжал пальцы и брезгливо отряхнул руки. Доктор рухнул назад на стул, который захрустел под его тяжестью.
– Какого хрена?
«Зачем было так с нами поступать? Мы что, крысы какие-то? Кролики?!» – Вадим чувствовал, как тяжело бьется сердце. Он тоже совсем не мальчик, и переживания так просто не проходят. На секунду перед глазами потемнело, но он взял себя в руки.
– Что это был за проект? Какое задание?
– Я не знаю.
Кулак Вадима просвистел в воздухе. Рагульский сжался, закрывая голову руками:
– Я не знаю! Клянусь! Не знаю!
Он пугливо выглянул из-под руки, посмотрел на разъяренного моряка, затем на Алекса, который будто между прочим проверил наличие патронов в магазине. Выпучив глаза, он хриплым шепотом прокричал:
– Я могу назвать адрес, куда сдавал отчеты.
– Москва, Кремль? – горько усмехнулся Вадим.
– Нет, – доктор был даже удивлен таким предположением. – Это в ГДР, тьфу ты, в Германии. Мюнхен.
– Мюнхен? – не веря собственным ушам, переспросил Вадим. – У немцев? Какого лешего?
– I know… I think, – произнесла Сэб, прислушиваясь к их разговору. Она переглянулась с Алексом, и тот согласно кивнул.
– Что? Чего вы тут перемигиваетесь? – прошипел Вадим, отходя от Рагульского.
Они отодвинулись к выходу, чтобы доктор их не услышал.
– В Мюнхене находится один из важнейших штабов тамплиеров, – сказал Алекс на английском. – Второй по величине после Лондона.
– Ух ты, вот это да! – фыркнул Вадим. – А какое это имеет отношение к «Гидре»? Я советский солдат, мальчик! Нам тогда фашисты поперек горла были.