Ключ к полям

Гамаюн Ульяна

— Хорошо, я вам верю, — заторопился я. — Но куда она уехала? Вы наверняка знаете.

— Знаю. А вы ничего не знаете и никогда не узнаете, вы знаете и узнаете только то, что вам захотят показать!

— Я имею право знать!

Пульчинелла обернулся. Глаза в прорезях маски ехидно сверкнули.

— Вы, как всегда, себе льстите. Никаких прав у вас нет. С чего бы? Вообразили себя рыцарем печального образа? Дон Кихот из вас никудышный, да и я отнюдь не мельница. Роль Нарцисса — вот ваше пожизненное амплуа, за него и держитесь. Вы просто органически не способны кого-нибудь спасти, даже если сильно того захотите. Вы патологический душегуб. Зачем вам Жужа? Вы ведь, кажется, поссорились?

— Не суйте свой Пульчинелий нос…

— О, вам приглянулся

мой нос? Польщен, — поклонился, приподняв колпак.

— … в наши с Жужей отношения.

— А нет никаких отношений! И не было! — Я представил его брезгливо-нагловатую физиономию под маской — квазирожа Квазипульчинеллы. — Вам от судьбы достался карт-бланш, а вы его просрали! Как вы умудрились? Что вы там делали, в вашем темном кафкианском логовище?

— Руки прочь от Кафки! — вяло отмахнулся я. Значит, причины он не знает.

— Неравнодушны к землемерам, да? — промурлыкал Пульчинелла. И вкрадчиво-елейно продолжал: — Жить не может и умереть не хочет. А послушайте, может, у вас такие же проблемы, как у Франца? Ну, с девушками…

— Какие проблемы, что вы несете?

— К.К.! Комплекс Кафки! — Клоун ликовал.

— Не знал, что вы еще и в психоанализе собаку съели.

— Мои собаки пусть остаются на моей совести. Сейчас речь не о них. Сейчас речь о том, что вы, слабак, неудачник, трус и самовлюбленный сноб, причинили много вреда окружающим вас людям.

— Вы говорите, что отношений не было. — Я старался не смотреть на Пульчинеллу: его черный клюв был ужасен. — А как же письма?

— Ха, ваши письма! А что в этих письмах? Что в ваших, Арлекин Францевич, письмах? Я, я и снова я, вы то есть. Понимаете, какая штука, мой безутешный друг, вся мерзость в том, что эти письма давно уже бродили в вашей голове, дожидаясь только подходящего момента, чтобы хлынуть изо всех щелей. И вот он, момент, подвернулся. Ура! Паук нащупал мушку! Франц обрел свою Фелицу! Теперь можно долго и нудно лицемерить и размазывать по бумаге пароксизмы солипсизма! Ладно, оставим вашего блаженного в покое. Вы даже его обскакали. Хотите сказать, что писали для Жужи? Чтобы извиниться? Не порите ерунды! Вы давно уже не любовались собою на публике, и это, конечно, мутило чистые воды вашего страдания. Красное словцо — ахиллесова ваша пятка. Вы поступили так же, как писатель, который, придумав начало и концовку романа, калечит жизни героев в угоду двум эффектным предложениям. Только тут ведь не бумага. Перестав писать, вы стали сколачивать роман из собственной жизни. Знаете этих зверюшек, которых клоун мастерит из воздушных шаров? Вот нечто подобное вы свернули из собственной жизни…

— Какие тонкие умозаключения! Я просто рыдаю от восторга.

— Да, порыдать вам не мешало бы. Авось перестали бы на людей кидаться. — Он осторожно потрогал шею, словно проверяя, на месте ли она. — Мне-то что, мне невысоко падать, но Жужа… Что вы ей сказали? Почему она сбежала?

— Где Жужа?

— Ох, молодой человек, ну послушайте… Бросьте вы это дело. Это я вам как друг… как доброжелатель говорю. Пора уже прекратить мучить себя и других. Не стану вникать в ваши литературные конроверзы и устраивать здесь спиритический сеанс со столоверчением и вызовом духов из прошлого, довольно для вас болезненного. В свое время вы написали книгу, талантливую, хоть и насквозь пропитанную занудством и самолюбованием. Вас заметили, вам умилились и позволили погреть бока под прожектором славы. А потом вдруг что-то не заладилось. Что-то пошло ужасно не так. Вдохновение вас больше не посещало. С главных ролей вы покатились за кулисы. Поговаривали, что вы прогорели, прогоркли, женились и исписались (на самом деле всего-навсего возгордились). Тусклая звезда ваша скатилась в яму отнюдь не оркестровую. Непризнанный и недооцененный, вы канули во тьму веков, чтобы гордо и мстительно оттуда блестеть глазами. Вы решили умереть и умираете до сих пор. Отсутствие же ваше пока никем не замечено.

— Где Жужа?

— Когда появилась Жужа, вы уже усохли, скукожились

и начинали крошиться. Поначалу она вас очень раздражала. Она была для вас пошленьким и назойливым жужжанием, от которого не удается отмахнуться. И не пытайтесь возражать! Я понимаю, конечно, что человек, поглощенный собой до такой степени, что это перестает быть метафорой, уже даже не солипсист, а нечто такое, что и выговорить страшно, не в состоянии воспринимать что-либо за пределами собственного ада, даже если это «что-либо» протягивает ему обе руки. Мне пришлось изрядно попотеть, сталкивая вас лбами, чтобы расшевелить ваше самолюбие — единственное, что в вас не умрет никогда. Но вы только бубнили злобно себе под нос, не покидая кокона.

— Ошибочка. Злиться я не мог, я вообще поначалу Жужу не замечал.

— Вот именно. Я уже собирался на все махнуть рукой, как вдруг всплыла на поверхность Жужина книга. О, вот тут-то вы встрепенулись! Вот тут-то вы засверкали, как резная нереида на форштевне! Казалось, это двойник вашей первой и единственной книги, вашего чуда, вашего ребенка. На самом деле не двойник: написано вроде бы о том же, но совершенно по-другому. Будто кому-то удалось расслышать то, что в свое время просвистело мимо вас. А может, не расслышать, может, это и был говорящий. В любом случае, появился зеленый огонек на пристани, только горел он не для вас. Вы это поняли сразу и решили умереть — мысль, в вашем случае новизной не отличающаяся, — умереть, пожертвовать собой, благородно подсунув миру новое дарование. Вот, мол, я, смотрите, такой крылатый и падший, добровольно иду на костер! То есть, это так было написано в романе (вы ведь живете недописанными романами, которые бросаете на первой же странице). А между строк вы начали дарование убивать, лепя из него нечто несусветное, как оказалось — самого себя. Убивали вы, как вам в бреду мерещилось, ради искусства (совершенно не представляю, что это за зверушка такая), на самом же деле из зависти и гордости. Ну подумайте, какой из вас наставник? Вас же заклинило на самом себе, вас от собственного отражения за уши не отдерешь! К тому же, милый мой Арлекин, вы все растеряли, кроме умирания, ничего у вас не осталось. А, что говорить… Вы могли бы ожить, даже сейчас, несмотря на пятилетний пост и эксгибиционистские наклонности. Вся эта история, в сущности, для вас написана…

Я сидел, положив подбородок на ноющее колено. Возразить мне было нечего.

— А знаете, — карлик поправил маску, игриво прищурился, — было довольно забавно с вами играть.

— Играть?

— Мы ведь играли, вы разве не поняли? А я-то думал… — Театрально застыл — фигура удивления. — Историю с перчаткой вы просто не могли не узнать.

Я поднял на него глаза. Вот оно что! Забавно.

— Да. Лева недурно поработал в тот вечер. Бесподобный кролик из него вышел, просто блестящий, не находите? Кстати, не хотите ли вернуть Жужину перчатку?

— Не хочу. — Перчатку я носил с собой, с того самого дня. — А ирисы зачем? Намек на мою книгу?

— Ну, отчасти. На случай, если вы не клюнете на перчатку. Лева очень переживал, что вы его, при всем его старании, умудритесь упустить из виду.

Я вспомнил букет, мерцающий в исполинской руке кролика Буонаротти.

— И Жужа знала? И участвовала?

— Нет! За кого вы меня принимаете? Я дешевыми трюками не пробавляюсь. Все должно было быть чин чинарем, взаправду.

— И циркачку вы убили взаправду?

— Циркачка упала без посторонней помощи, и мне очень грустно, что я не смог ей помочь.

— Не пудрите мне мозги! Я видел, как ваш кролик гипнотизировал шар!

— Он тоже ничем помочь не мог.

— И вы ждете, что я вам поверю?

— От вас я уже давно ничего не жду. А вот Бригелла — тот постарался на славу.

— Улитов?

— Да, Улитов. Улиточкин. Улитюськин, — хихикнул. — А вы не знали? И вам не показалась странной его удивительная осведомленность в некоторых вопросах? Листок, который он так вовремя нашел в «Черном принце»? Исчерпывающие сведения о Жужиной неудачной карьере?