Ключ к полям
Шрифт:
— О чем же ты думала? Ты ведь проучилась пять лет…
— А я не думала, никогда не думала. Я плыла по течению. Кстати, не я одна. К тому же, учиться мне нравилось, даже очень.
— Допустим, но почему же ты не бросила все к чертям собачьим, когда поняла, что ошиблась?
— Я бросила. Бросаю каждые два-три месяца.
— Вид у тебя при этом не очень счастливый.
— Да. Я только недавно поняла собственную глупость. Меняя шило на мыло, многого не добьешься.
— То есть?
— То есть — это было ложное движение: я бежала, чтобы остаться
— Всем бы такое чувство ответственности перед миром.
— Меня не волнуют все. Мировую революцию в сознаниях человеков разумных я тоже совершать не намерена. Я эгоистка, лишенная какого бы то ни было честолюбия. Вам нравятся деньги и работа ради денег? Пожалуйста. А мне нет. На том и разбежимся.
— Думаешь, это так просто, вырвать сердце из клейкой стихийности мира? Клейкая стихийность хороша в песнях и байках, когда солнце повисло над пасекой и райские яблочки наливаются над головой. Посмотрю я, что ты скажешь об этой стихийности зимой, может, она тебе не покажется такой уж клейкой. И вообще, думаешь, человеки разумные вот так запросто тебя и отпустят?
— Уверена в этом. Для каждого на этой пасеке есть свой план «Б».
— Плана «Б» никогда не существовало. Как и пасеки, — хмыкнул я, надавливая на бублик. — Все, о чем ты говоришь, — сказка, красивая и поучительная сказка. Человечество преспокойно обходится без плана «Б»: работает пять, а кто и семь дней в неделю, исправно ходит на митинг в пятнадцать ноль-ноль и на английский — в семнадцать двадцать пять, хлещет кофе, расшаркивается перед начальством, строчит бесконечные письма клиентам…
— Ага, а у клиентов тоже клиенты, и письма, и митинги в пятнадцать ноль-ноль. Нам некогда, мы трудимся, мы пыхтим, мы из одежды выпадаем — все ради великой цели, на благо человечества. Прелестно! Только в итоге это самое благо проходит незамеченным, потому что всем нам некогда, все мы трудимся и пыхтим, и так без конца.
— Се ля ви.
— Се ля чудовищный механизм. Не механизм даже, а что-то живое, хитрое и извращенное. Как ловко оно на тебя давит, как нащупывает твои страхи, как играет на тщеславии, алчности, трусости, как, подняв всю эту гниль со дна, пестует ее и поощряет! Почти как телевидение — тот же оболванивающий эффект.
— Ну, телевидение о такой власти над простецами может только мечтать. Что же касается всего остального, то повторяю — все так живут.
— И только пони все ходит и ходит по кругу…
— Да. Смирись, пони, не то погибнешь.
— Посмотрим. — Она помолчала. — Твои вполне серенькие и вполне хорошие, «обыкновенные» специалисты меня не убедили. Зачем мне оставаться там, где я буду серостью, делать то, что делать не люблю? В чем смысл? К чему мне такая жизнь? Да, я совершила ошибку, и теперь, значит, должна за нее всю жизнь расплачиваться? Дудки!
— Ну
— Ничего нового я тебе не скажу: человек должен быть счастлив, остальное — бессмыслица и за уши притянутая туфта. Твоя пресловутая «обыкновенность», этот долг кого-то перед кем-то влачить жалкое существование, выдуман людьми. Мне всегда было стыдно за свою «обыкновенность», казалось, я кого-то обманываю, наживаюсь на чьей-то доверчивости. Все, что я делала, было ложью. Когда лгать становилось совсем невмоготу, я сматывала удочки, чтобы снова лгать в другом месте и снова бежать… В сущности, я была кровопийцей.
— Не представляю тебя паразитирующей на теле наших доверчивых софтверных компаний. Скорее уж наоборот. К тому же, ты так отважно с ними расстаешься…
— Да нет здесь никакой отваги. Мне абсолютно фиолетово, уволят меня или будут петь дифирамбы. Ни счастливой, ни несчастной это меня не сделает. Просто единственное, что для меня имеет значение, лежит совершенно в другой сфере, им недоступной. Мне, кстати, стало намного легче, когда я этот факт осознала.
— И что же в этом факте такого утешительного?
— Ну как ты не понимаешь! Никто надо мной не властен, никто до меня не дотянется, никогда, ни при каких обстоятельствах. Понимаешь, о чем я? Абсолютная свобода! Что бы они ни делали, какие бы пытки ни изобретали, у меня всегда остается моя свобода. Я всегда могу встать и уйти, в любой момент. Об этом много говорится, но, по-моему, очень немногие на самом деле понимают, о чем речь. Изменить жизнь проще простого.
— Просто встать и уйти.
— Да, просто встать и уйти. А кроме всего прочего, это очень сильное преимущество перед человеками разумными. Я, видишь ли, очень невыгодный сотрудник. Меня абсолютно не интересует их постылая зарплата и их постылое продвижение по службе. Увольнение — самое страшное, что они могут себе вообразить, одновременно и самое для меня желаемое событие.
— Да ты просто монстр!
— Вот и я о том же. — Нога перестала раскачиваться, поджидая напарницу. Та не заставила себя долго ждать, и Жужа спрыгнула с подоконника, теребя в руках свое лекарство от всех бед — неизменную, нелепую муху в янтаре.
— Нет, ты больше похожа на колибри, промышляющую медом на чужой пасеке, — улыбнулся я.
— Или на корову, которую Молла из «Птички певчей» зимой и летом кормил только грушами, — рассмеялась Жужа.
— Ну нет. Разве что на божью коровку. Которая действительно пахнет грушами.
Тикали часы. Осенний вечер выводил последние рулады.
— Жужа…
— А? — Раскинув руки в стороны, она балансировала на невидимом канате.
— Ты так много говорила о чужих талантах, но до сих пор не сказала о своем.
— Я думала, это и так ясно. У меня дар убегания.
— То есть как?
— А так. Меня несет по свету, как перекати-поле, куда ветер подует, туда и я… Ты разве забыл — ведь я мантикора. В беге мой талант и высшее предназначение.
— Ну вот, опять ты про эту…